Каждый третий понедельник февраля в США отмечается «День Президентов», который изначально (с 1880 года) был приурочен к дню рождения Джорджа Вашингтона. Предлагаем вашему вниманию рассказ писателя Вадима Массальского о невероятной «встрече» автора с первым американским президентом, а вернее – с его удивительным современным двойником в президентской усадьбе в Маунт-Верноне. Кто же это был на самом деле? Об этом пусть судит сам читатель.                                        

 1.

— Извините, не имею честь знать вашего имени…

Я машинально обернулся и назвал свое имя.

В ответ незнакомец учтиво приподнял треуголку и, не представляясь, продолжил:

— У входа в музей я невольно стал свидетелем вашего разговора с друзьями. И если я правильно понял, вы сказали, что «могли задать вопрос, который еще никто мне не задавал и который вывел бы меня на чистую воду».

— Да, — ответил я, несколько смутившись, — но только этот вопрос адресовался не вам, а первому президенту этой страны Джорджу Вашингтону. Разумеется, в том случае, если бы он оказался таким долгожителем, что мог бы составить нам компанию в 21-м веке.

Мой собеседник громко, но дружелюбно рассмеялся, чуть прикрыв рот ладонью. Пока он смеялся, я наконец смог разглядеть это с головы до ног. Это был один из участников костюмированной исторической постановки — реконструкции, которые регулярно проходят здесь, в музее-усадьбе первого президента США в Маунт-Верноне, накануне федеральных праздников. И на одну из которых в эти предрождественские дни я как раз и привел гостивших в Штатах моих московских друзей. 

На повстречавшемся мне участнике исторического спектакля были черные генеральские ботфорты, обтягивающее белое трико, темно-синий камзол с золотистыми генеральскими эполетами. Мужчина был высок, строен и хорошо сложен. Будучи весьма почтенного возраста, он сохранил горделивую властную осанку и уверенность в движениях. В его росте, комплекции, жестах действительно было отдаленное сходство с хозяином усадьбы, портреты, бюсты, статуи которого можно было встретить в изобилии в местном музее. Впрочем, я обратил внимание, что подобное сходство с кем-либо из исторических персонажей (от британского генерала Генри Клинтона до французского маркиза Жильбера Лафайета) можно было найти у многих участников реконструкции, маршировавших в этот пасмурный зимний вирджинский день под британскими и американскими знаменами по полям и лужайкам исторической усадьбы первого президента Соединенных Штатов в Маунт-Верноне.

 Похоже, мой визави был актером местного любительского театра и подрабатывал на таких шоу, а может — просто богатым пенсионером, занимавшимся этой уличной театральщиной скуки ради. Или, как говорят американцы, for fun.

Мой новый знакомый легко прочитал это заключение на моем лице.

— Да, я люблю бывать здесь на исторических спектаклях. Красиво, можно погулять. Вспомнить молодость. Дать советы по костюмам. А главное, затеряться в толпе, потому как обычно каждый встречный торопиться снять перед тобой шляпу и повторить: «Как я рад вас видеть, мистер Президент». Знаете, даже в отставке это досаждает куда больше, чем июльское солнце или декабрьский дождь у нас в Вирджинии.

Я снова посмотрел на самозванца, оценивая его психическое состояние. На сумасшедшего он был непохож. И даже если это был актер-любитель, то свою роль он играл профессионально.

Заметив мое любопытство, мой собеседник непринужденно предложил:

— Сегодня совсем не холодно. И если у вас есть время, сэр, то я бы осмелился пригласить вас прогуляться к реке. В это время года лес оголяется и с берега открываются редкие виды.

Время у меня было. Мои друзья отправились в сувенирный магазин, а затем в кафе, чтобы покормить детей. А значит, полчаса я как журналист мог потратить на удовлетворение своего профессионального любопытства, изучая этот уходящий тип американцев: одиноких, стареющих, добродушных чудаков. Мы пошли вниз к причалу и разговорились.

— Судя по акценту, вы иностранец, — заметил мой спутник.

— Из России, — кивнул я — Но живу здесь, по соседству с этой усадьбой.

Я чуть было не сказал «вашей усадьбой», невольно попав под обаяние этого человека, но вовремя осекся. Собеседник заметил это, но постарался не подать вида:

— Я так люблю это место! Когда-то сюда, в устье Потомака, заходили большие корабли из Европы: английские бригантины, испанские галеоны. Представьте себе — соседняя Александрия была 3-м портом после Нью-Йорка и Бостона. Но знакомые шкиперы предпочитали грузиться зерном прямо здесь…

Старик притоптнул ногой и очертил рукой сектор на берегу от каменистого мысочка до подножия лесистого холма.

Кем бы ни был мой собеседник, но усадьбу Маунт-Вернон он знал как свои пять пальцев. Я так увлекся его рассказом, что не заметил, как мы сделали круг в целую милю по туристической тропе и уже возвращались к центральной усадьбе. 

Когда мы подошли к развилке на опушке леса, нам навстречу промаршировал маленький отряд американской революционной армии. Вид у солдат был, прямо скажем, непарадный. В рваных коричневых куртках, в стоптанных ботинках и грязно-серых штанах, они больше походили на увальней-фермеров, чем на бравых вояк. Я подумал, что за те деньги, которые щедро жертвуют меценаты на эти платные шоу, можно было бы одеть статистов поприличнее. В том числе и офицера — в засаленном камзоле, который, к тому же прихрамывал и кашлял как туберкулезник. Но поравнявшись с нами тщедушный офицерик вдруг приосанился, вынул из ножен сабельку и лихо салютовал нам. Мой собеседник ответил самым учтивым военным приветствием. Видимо, все эти люди хорошо знали друг друга и не раз выступали вместе на таких шоу.

Затем, чтобы не проходить через толпу туристов, мы свернули к зимней оранжерее и оказались у темно-красных кирпичных бараков, где в 18-м веке на нарах ютились по десять человек в комнате черные рабы. Теперь здесь была выставка, рассказывающая об эпохе рабстве и жизни сотен невольников в имении первого президента США. Из ближайшего барака вышла черная женщина с девочкой-подростком. Обе были в пестрых косынках и старинных длинных темно-синих платьях, на пример тех, что до сих пор носят амиши в Пенсильвании. При виде нас в глазах у них вдруг блеснул огонек неподдельной тревоги. Мой спутник подошел и дружелюбно погладил по голове симпатичную девчушку, пугливо прятавшуюся за мамину спину, достал из кармана конфетку. Девочка робко взяла угощение. В ответ женщина-афроамериканка, прощаясь, поцеловала мужчине руку. Это было уже слишком!

— Отвратительно, что в этой стране даже в 21-м веке сохранились пережитки рабства. У меня не укладывается в голове, как Вашингтон, будучи поборником свобод и одним из создателей Конституции, оставался при этом рабовладельцем?!

Мой собеседник горько усмехнулся:

— Вы об этом хотели меня спросить?

Я усмехнулся в ответ.

— Вовсе нет. Но раз уж вы сегодня играете роль гостеприимного хозяина усадьбы, то как вы бы объяснили это?

Мужчина тяжело вздохнул, по лицу его пробежала судорога как у человека под пыткой, голос неожиданно дрогнул:

— Это был самый тяжелый вопрос, на который мне пришлось отвечать… Единственное, что я мог сказать в оправдание, так это то, что, согласно завещанию, все мои личные рабы после моей смерти получили свободу. Это меня и спасло там…

Он показал головой куда-то далеко за горизонт, где над Чесапикским заливом громоздились черные штормовые тучи. И от этого жеста мне стало немного не по себе.

Минуты две мы шли молча. Вновь вернувшись к особняку усадьбы, но уже со стороны реки, мы остановились у раскидистого столетнего вяза, который стоял на углу господского дома. Начал накрапывать холодный дождик. И хотя листья на дереве уже почти все опали, могучая крона давал хоть какую-то защиту. Я поежился. Мой собеседник молчал. Это молчание становилось тягостным. Я посмотрел на часы. Мне пора было уходить. На выходе из музея меня давно ждали друзья. Но я не мог уйти вот просто так. Мне вдруг стало жалко этого человека. Даже если он был немного сумасшедший, то, наверное, добрый и неопасный сумасшедший. Возможно, всеми забытый вдовец, дети которого живут на другом краю Америки и в лучшем случае присылают поздравительные открытки к Рождеству. И это, пусть даже чрезмерное, увлечение историей — для него единственная отрада. Я решил напоследок немного подыграть его роли и даже назвать самозванца по президентскому имени.

— Знаете, Джордж, я часто привожу сюда своей друзей из России. Делаю для них экскурсии, Правда, опускаю многие исторические подробности, которые они забудут раньше, чем сядут в самолет на московский рейс. Но всем я непременно рассказываю об одном. О том, что полководец и президент Джордж Вашингтон в отличие от Цезаря, Кромвеля и Наполеона, одержал победу над самым сильным врагом — над искушением властью. Отказался не только короноваться, но даже и баллотироваться на третий президентский срок. Я думаю, что это значило больше, чем все его остальные заслуги вместе взятые. Наверняка нашлись бы другие люди, которые бы объединили Конгресс, выиграли битву при Йорктауне, стали у государственного руля… Но мало, кто сумел бы после всего этого, вот так взять и уйти. Уйти, когда новорожденной Демократии нужен был «сильный лидер», «вождь», «учитель», «герой» и тому подобное…

— И что говорят ваши друзья? — с неподдельным интересом спросил мой собеседник.

— Разное. Одни восхищаются, другие, говорят, что Америка — это особый случай, в России, да и вообще в Азии, это не работает. Третьи…

Я немного замялся, прижался к могучему стволу, прячась от дождя:

— Третьи клянут «англосаксонское лицемерие». Дескать, на самом деле все наверняка было не так или не совсем так…

— Гм-м. И что вы им отвечаете?

— Я пожал плечами:

— Честно?

— Разве может быть другой разговор между двумя вирджинскими джентльменами.

Я смутился. Хорошо хоть меня не назвали британским лордом. Этот сумасшедший старик не переставал меня удивлять.

— Знаете, раньше я с воодушевлением защищал Вашингтона. Но пожив немного в этой стране, поработав журналистом в ее столице, насмотревшись на все эти партийные, семейные и финансовые кланы, я растерял часть своего воодушевления…

Незнакомец понимающе кивнул.

Меня это подстегнуло.

— Я думаю, что он отказался от власти по каким-то личным, весьма меркантильным соображениям. А может, так ему просто приказали его друзья-масоны, которых он побоялся ослушаться.

Мой собеседник расхохотался. Он хохотал так весело и искренне, что даже забыл прикрыть рот рукой. И я заметил, что у него совсем нет зубов. Кроме одного уродливого желтого обломка. Меня покоробило от брезгливости. В Америке я видел такую беззубость только среди бездомных на пляжах рекламной Санта-Моники. Но там люди были в лохмотьях, а не в генеральских эполетах.

И тут меня осенила догадка. Как же я не понял раньше?! Ведь передо мной стоял обыкновенный бездомный шарлатан. Проходимец, который промышлял на таких шоу, приставая к простофилям-туристам. Может быть спившийся, может быть давно потерявший работу и дом, но сохранивший природное аристократическое обаяние. Напоследок, по законам уже известного мне жанра, он должен будет попросить немного кэша. Надо, пожалуй, дать ему за экскурсию, решил я. Я попытался вспомнить, сколько банкнот у меня было в кошельке. Двадцатку давать было жалко. А доллар — слишком унизительно для старика. Хотя как раз на долларе красовался портрет Джорджа Вашингтона.

— Мне пора идти, — холодно заметил я.

— Мне тоже, — непринужденно сказал собеседник, кивнув головой в сторону, где уже сворачивали палатки и снимали орудия с лафетов участники реконструкции.

 Старик протянул мне руку на прощание и с лукавинкой подмигнул:

— Но, если вы, сэр, действительно хотите понять, почему президенты сами мечтают уйти в отставку, то я вместе с моей женой Мартой имел бы честь пригласить вас завтра на обед. Часов в шесть вечера вам будет удобно?

Мое журналистское любопытство снова взяло верх. Я непроизвольно кивнул в знак согласия, еще не осознав умом, что я делаю.

— Прекрасно. Тогда завтра ровно в шесть буду ждать у калитки, слева от каменных ворот на входе в усадьбу.

Старик по-дружески помахал рукой и широком шагом направился к полевому лагерю, где уже собирались все участники исторической реконструкции. Я несколько секунд смотрел ему вслед, потом, спохватившись, побежал к выходу из усадьбы.

Я опоздал на целый час. Друзья меня не дождались и уехали на такси. Зато ждала моя супруга, Наташа, которая тут же принялась выговаривать, почему я, как всегда, опаздываю и, как всегда, думаю только о себе. С первым я был почти согласен, но со вторым готов был поспорить.

После того, как я рассказал о встрече с чудаковатым стариком, она безнадежно махнула рукой:

— Ну, хоть мобильник ты взять мог, беседуя со своим Вашингтоном?

Я отвечал, что не слышал звонка и что у здания усадьбы со стороны реки связь вечно барахлит.

В ответ Наташа вспыхнула:

— Зачем ты врешь?! Мы трижды ходили вокруг усадьбы. Это ведь не Зимний дворец, чтобы там можно было заблудиться.

Я ответил, что я стоял под вязом, с левой стороны, если смотреть со стороны реки.

Она сказала, что там нет никакого вяза. Я заупрямился, что есть. Она возмутилась, что нет и не было.

Мы ехали в машине. Шел ливень. Видимость была отвратительная. Наташа сидела за рулем, и я не хотел с ней спорить. Но я не выдержал.

— Я был под вязом. Мы прятались там от дождя. Он в десяти футах от угла дома. Его ветви как раз касаются крыши.

Наташа посмотрела на меня с тревогой:

— Ты в своем уме, там нет никакого вяза!

И вдруг меня, словно, ударило электрическим током. Я вспомнил:

— Действительно, там нет вяза… Его спилили несколько лет назад. Я прекрасно помню это. Дерево было старое и при шторме могло повредить кровлю и окно второго этажа, где была семейная спальня Вашингтонов.

Наташа вздохнула, тормозя на перекрестке. Она обернулась ко мне:

— Ну, наконец-то, приехали! Значит, под вязом тебя никто не связывал. Тогда где ты был? Перестань валять дурака.

Я виновато улыбнулся:

— Я был под этим вязом.

Наташа посмотрела на меня с безнадежностью и отвернулась. Дальше мы ехали молча, не проронив ни слова до самого дома.

Мне нечего было добавить. Было нелепо пересказывать с начала всю эту историю. Во-первых, Наташа бы мне снова не поверила, а во-вторых, еще страшнее, если бы она мне вдруг поверила. Откуда же взялся этот вяз?!

«Может, специально пересадили другое дерево? Специально, чтобы сохранить первозданный вид. Почему нет», — нашел я хоть какое-то объяснение в тот вечер для самого себя.

2.

На следующий день мы провожали наших друзей в Москву. Мой школьный приятель, Володька, зубной врач по профессии и крючок по натуре, любил находить маленький человеческий изъян во всякой исторической личности. Он не преминул задать мне напоследок «вопросик на сображалочку»:

— Вот ты книжный червь (Bookworm), купил себе даже годовой билет в Маунт-Вернон, а известно ли тебе, почему Вашингтон не терпел публичных выступлений и вообще длинных речей?

— Точно не помню, — пробормотал я.

— Да потому, что у него зубов не было. Перед обедом он всякий раз вставлял в рот протез из слоновой кости.

Я потерял дар речи. Володька рассмеялся:

— Что ты перепугался, как в кресле у дантиста.

Я не ответил. Но вспомнил эту в общем-то банальную историю про президентские зубы, вернее, про их полное отсуствие и про многочисленные протезы, которые ему мастериали умельцы со всего Нового и Старого Света. Об этом вам расскажет даже самый ленивый экскурсовод в музее Маунт-Вернона. От воспоминания вчерашнего дня я невольно сам прикрыл рот ладонью: «Бывают же совпадения!»

Я вернулся из аэропорта. В этот день у меня был выходной, и я решил пойти на званый обед в Маунт-Вернон. Но неожиданно я столкнулся с проблемой, которую сразу подметила моя супруга.

— Ты собираешься, как на встречу с президентом! — сказала мне Наташа, увидев, как я придирчиво примеряю уже третий костюм.

Я отшутился, что у меня важная встреча, с кем-то из администрации. Это люди консервативные, и мне бы хотелось соответствовать ситуации.

Действительно, выбрать одежду для приема в Маунт-Верноне было непросто. Я знал, что там устраивают званые обеды. Давно мечтал попасть на один из них, хотя и не прикладывал для этого никаких личных усилий.

Сначала я решил, что нужно одеть смокинг. Но мне показалось это чересчур старомодным, а может, как раз наоборот, если учесть, что вечеринка, скорее всего, будет снова костюмированной. Потом я примерил костюм-тройку. Наконец одел клубный пиджак. Все смотрелось глупо и нестильно. «Ну не камзол же мне теперь заказывать в ателье!» — решил я и посмотрел на часы. Времени для выбора у меня оставалось немного.

Я не решался спросить совета у жены. После вчерашней истории с вязом она наверняка подняла бы меня насмех. В общем, я решил одеться попроще: темные брюки, водолазка, клетчатый твидовый пиджак, плащ… В конечном счете, про дресс-код мне никто ничего не говорил.

На всякий случай я взял с собой диктофон. Мне почему-то казалось, что я могу завязать интересные знакомства и даже договориться об интервью. Ведь в Маунт-Вернон на званые вечера ходят всякие знаменитости.

Без пятнадцати шесть я уже подъехал к общественной стоянке у усадьбы-музея. Вообще-то я всегда опаздываю, но в этот раз я решил изменить своей дурной привычке. Хотелось соответствовать моменту. Правда, меня смутило, что на стоянке совсем не было машин. Значит, вечер был не такой уж и званый. В сомнении я вышел и прошелся мимо центрального входа в усадьбу. Было сыро и ветрено. Музей, работавший по зимнему расписанию, уже закрылся. Из здания вышло несколько припозднившихся служащих. Приветливо помахали мне. Сели в подошедший автобус. Из салона еще раз посмотрели на меня, но уже не приветливо, а, скорее, оценивающе. Я невольно съежился, отвернулся и поднял воротник плаща.  Действительно, вид у меня был подозрительный.

Я постоял немного у каменных ворот. Разумеется, они были закрыты. Затем прошел дальше вдоль забора к железной калитке с кодовым замком. Она тоже была закрыта. Я не стал проверять ее на прочность. Здесь начиналась частная собственность и наверняка были установлены сигнализации и видеокамера. Еще не хватало мне проблем с законом.

Я глянул на часы: было четверть седьмого. Если говорят, что точность вежливость королей, то теперь я понял, почему генерал Вашингтон отказался принимать от своих офицеров-заговорщиков корону. Я потоптался еще четверть часа, пока наконец не признался самому себе, что меня разыграли. Дешево, как последнего простофилю. Хорошо еще, что я не уговорил поехать со мной на семейный прием мою жену. Это было бы покруче, чем «страсти под вязами».

Вообще я считаю, что для журналиста любой опыт — со знаком плюс. Теперь у меня был и вот такой опыт. Конечно, сегодня было не Первое апреля, но разве для дураков в году только один день? Я незло выругался на самого себя, еще раз посмотрел на часы и направился обратно к своей машине. Но не сделал я и двух шагов, как меня окликнули сзади. Голос бы мужской, но незнакомый. Я обернулся. В проеме открытой калитки стоял приземистый как гриб человек в нелепой широкополой шляпе и с масляным фонарем в руках:

— Простите, но хозяин не смог встретить вас сам. У него нежданные гости из столицы. Он просил вас проводить в дом. Идемте за мной, сэр.

Я повиновался. Мы вошли в калитку и двинулись вверх по узкой тропинке, посыпанной галькой. Влажная после дождя галька таинственно шуршала под ногами, масляный фонарь раскачивался в руке моего спутника и бросал пятна мутно-желтого света на высокие кусты жимолости. Где-то совсем рядом ухнул филин и потревоженный шумом пролетел прямо над нашими головами.  Я никогда не входил в усадьбу по этой дороге, и в сумерках местность показалось мне совершенно незнакомой. «Куда мы идем?» — уже собирался спросить я своего провожатого, но тут на пригорке показался силуэт президентского особняка. В доме, на первом этаже, горел свет. У главного входа фыркали встревоженные лошади, суетились какие-то люди. Со стороны кухни пахло жареной дичью, горелой шерстью и горячим хлебом.

Вдруг из здания вышел мой вчерашний знакомый в нарядном белом камзоле и накинутом на плечи сером плаще. Он поспешил ко мне:

— Добрый вечер! Простите великодушно, но ко мне неожиданно нагрянули гости издалека — из самой столицы. Я не мог их оставить.

— Насколько я помню, от Вашингтона до Маунт-Вернона всего 15 миль, — обиженно сказал я.

Я немного продрог и мне хотелось показать свое неудовольствие.

Мой собеседник что-то вспомнил и рассмеялся.

­- Ну-да, пятнадцать, но из Филадельфии в десять раз больше. А в это время года вообще лучше добираться морским путем.

Я не ответил. Мне не хотелось начинать вечер с препирательств.

— Пойдемте скорей, а то мои столичные гости, того гляди, снова перессорятся и еще вызовут друг друга на дуэль.

— Из-за чего?

— Из-за власти, — улыбнулся Вашингтон, приглашая в дом.

…В гостиной о чем-то жарко спорили двое мужчин, увидев нас они несколько стушевались. По их внешнему виду: походным камзолам, ботфортам, парикам — я понял, что костюмированное представление продолжается. И решив играть по предложенным мне правилам, я постарался не удивляться: ни словам, ни жестам…

Однако мужчины продолжали смотреть на меня с нескрываемым изумлением, как на инопланетянина, который вошел в человеческий дом, даже не соизволив снять на улице свой скафандр.

Подавив удивление, они наконец учтиво представились:

— Джон Адамс, — протянул руку один.

— Томас Джефферсон, — последовал его примеру второй незнакомец, тот что был помоложе и повыше ростом.

— Мой друг из России, — поспешил представить меня Джордж, которого оба величали не иначе, как мистер президент.

Удивление моих новых знакомых достигло апогея. Однако мистер Адамс, который был, видимо, старше не только по возрасту, но и по положению, постарался завязать светский разговор:

— В мою бытность послом в Париже, Гааге и Лондоне, мне не раз приходилось общаться с русскими дипломатами, но признаюсь, не разу я не видел их в таких своеобразных национальных костюмах.

Замечание не показалось мне остроумным. Очевидно, что мой клетчатый пиджак по расцветке куда больше напоминал шотландский килт, чем русский кафтан.

Второй собеседник решил следовать международному этикету:

— Как здоровье вашего императора?

— Какого? — перепросил я.

— Разумеется, здравствующего. Или пока вы добирались в Америку, Россия из монархии превратилась в республику?

— Вы на редкость осведомлены в русской истории, — съязвил я в ответ. — Зачастую ваши сограждане даже не могут найти Россию на глобусе.

Мой собеседник побагровел. Но его товарищ, как мне показалось, остался доволен этой колкостью. Он заулыбался и закивал в знак согласия.

Не знаю, чтобы случилось дальше, если бы в комнату не вошла, вернее не вкатилась как бочонок, пожилая маленькая пухленькая женщина в неброском бежевом платье и домашнем белом кружевном чепце, перевязанном голубой шелковой лентой. Женщина сразу обезоружила всех мужчин своей милой улыбкой:

— Я не потерплю ссор в моем доме, джентльмены, — заметила она и протянула мне руку. – Марта Вашингтон.

—  Я кое-что знаю о России. Даже если пока она и монархия, то эта страна была в числе первых, кто протянул нам руку дружбы. И правила ею тогда женщина. Если не ошибаюсь, императрица Екатерина.

Джордж поднял руки в знак безоговорочной капитуляции:

— Женщины всегда правят нами, даже если они пытаются убедить нас обратном.

— В таком случае, — скомандовала Марта. — Я прошу вас пожаловать к обеду. Мы уже и так задержались.

Все мужчины охотно повиновались и последовали за ней в зал.

Это был такая самая большая «зеленая комната» — зал для приемов с большим камином и картинами на стенах, которую всегда первой показывают во время экскурсий по особняку. Но, как я понял, особые гости усадьбы, и сегодня удостаиваются чести отобедать именно в этой зале. Я подумал, что предусмотрительно прихватил не только кредитку, но и наличные, потому как наверняка после застолья предусмотрена какая-то лотерея   или сбор пожертвований для музея в качестве платы за обед.

Меня усадили за стол рядом с хозяйкой. ЛжеВашингтон сел между лжеАдамсом и ЛжеДжефферсоном. Все вели себя чинно и важно. Только меня разбирал смех. Это костюмированное представление забавляло меня все больше. Вошел повар, держа на серебряном подносе запеченную индюшку с клюквенным соусом. Это был здоровенный уже весь седой афроамериканец.

Хозяин представил его мне:

— Мой дорогой Геркулес. Он был со мной все военные кампании. Без него, признаться, я бы давно умер от несварения желудка.

Повар широко улыбнулся, поставив поднос посередине стола. В его улыбке не было ничего подобострастного. Но чувствовалось, что он обожал своего хозяина.

Марта с удовольствием сама стала накладывать каждому по аппетитному кусочку индюшатины на тарелку. Хозяин деликатно предлагал попробовать свое любимое «простое президентское» блюдо — кукурузные лепешки с медом и маслом.

Мы ели на голубом китайском фарфоре, пили мадеру из старинных серебряных кубков. Я силился разобрать вензеля на посуде, но шрифт был слишком замысловатый. Несколько раз я порывался попросить сфотографировать наше застолье, но всякий раз внутренний голос подсказывал мне, что это будет неприлично и разрушит всю атмосферу исторического спектакля.

Между тем за столом завязался светский разговор. Все больше о погоде и здоровье близких. Вашингтон пытался расспрашивать своих гостей о политических новостях, но те отнекивались. Похоже, мое присутствие их все-таки стесняло, а потому паузы в их комментариях становились все длиннее и многозначительнее. И только чай с десертом смогли немного разрядить обстановку.

— Вы курите? — спросил меня Джордж.

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда вы, возможно, как и моя Марта не выносите запаха табака. А мы, знаете ли, считаем, что наш Вирджинский табак самый лучший в мире. Вот извольте.

Он достал из кармана миниатюрную серебряную табакерку, раскрыл ее и протянул мне. Я сделал над собой усилие и понюхал.

Вообще я не выношу запаха табака. Однако в этот раз я постарался пересилить себя. Но, видимо, это мне не слишком удалось. Все за столом деликатно захихикали.

Я решил остаться, гости напротив проявили готовность встать и пойти покурить. Они перешли в соседнюю залу — маленькую синюю комнату. Через несколько минут оттуда стали доноситься приглушенные, но резкие реплики. Спорили гости. Периодически их восклицания осаждал голос хозяина, спокойный и доброжелательный.

Я прислушался, и уже пожалел, что не пошел «перекурить» вместе с ними. А теперь идти туда было неловко. Приходилось коротать время за столом с хозяйкой, которую, по всей видимости, ничего не интересовало, кроме сервировки стола, порядка на кухне и своевременной перемены блюд. Я вздохнул, украдкой бросил взгляд на настенные часы.

— Вам в самом деле интересно, о чем они говорят? — спросила Марта.

— Вовсе нет, — покраснел я.

Женщина посмотрела на меня своими светло-серыми колкими как буравчики глазами и махнула рукой.

— Все это пустое. Президент и вице-президент терпеть не могут друг друга и представляют две враждующие партии. Но в одном они солидарны и уже не первый раз приезжают к нам, чтобы уговорить моего мужа вернуться в столицу и хотя бы формально стать во главе нашей армии.

— И что?

— Я думаю, это пустая затея. Джордж не согласится. Да и сколько можно воевать. Америке нужен мир.

Я вскинул брови. Она взялась пояснить:

— В прошлом году, когда французы установили морскую блокаду и запахло новой войной, Джордж уже исполнял обязанности главнокомандующего. А сейчас эти политиканы снова что-то затевают.

Марта сделала глоток уже остывшего чая и сказала мягким, но уверенным голосом, тембру которого мог позавидовать любой дипломат:

— Некоторые в Конгрессе до сих пор мечтают, что Джордж станет королем, а они при этом будут тихо обделывать свои делишки, а потом все валить на него. Но они плохо знают моего мужа, это человек железных принципов.

Я попробовал перевести все в шутку:

— Ну, а разве есть на свете женщина, которая бы не хотела стать королевой?

— Я убеждена, что среди нас, уроженок свободной Вирджинии, таких большинство.

Марта гордо вскинула голову и, мне показалась, помолодела лет на тридцать.

— Известно ли вам, молодой человек, что я даже отказалась ехать на первую инаугурацию моего мужа. Правда, потом я добросовестно выполняла обязанности первой леди: все эти балы, приемы, обеды… Жуткая скука! Разве все это можно сравнить с идиллией нашего Маунт-Вернона?

На моем лице Марта прочитала некоторое сомнение.

— Вы женаты? — неожиданно спросила она.

— Да, давно. У нас — взрослые дети и уже есть внуки!

Марта всплеснула руками.

— Вы, счастливый человек! У меня было четверо детей… Все они давно в могиле, — сказала она гробовым голосом. — Но зато у нас есть внук и внучка от моего первого брака. Они живут вместе с нами, и Джордж любит их как родных. Сейчас он готовит им рождественские подарки и сюрпризы. А еще будет большой праздник для детворы во всей округе, катание на пони, а если повезет и выпадет снег — то и на санках.

Она попросила меня рассказать о моей семье. О моей работе. Потом испытующе спросила:

— Вам нравится жить в столице?

Я поспешил утвердительно закивать.

— А вот скажите, если бы у вас были средства, чтобы жить всей вашей большой семьей в большом доме на своей земле, вы бы все равно остались в столице?

Я не знал, что отвечать. Мне кажется, что у меня никогда не было такого выбора. А может и был, но я оказался для этого слишком тщеславен… Марта, расценила мое молчание как капитуляцию и торжествующе вынесла вердикт:

— Я убеждена, что к власти должны приходить только те, кто ее не хочет, кто воспринимает ее как тяжелый крест, как долг, который надо исполнить перед людьми и Богом, после чего, не раздумывая, уйти на покой. Разве нет?

— Но не каждый захочет жить в глуши? — пытался возразить я.

— В глуши? — расхохоталась Марта. — Да, вы просто еще не знаете нашего Маунт-Вернона. Хотите, я покажу вам дом.

Я был в этом доме на экскурсиях десятки раз. Но разве я мог отказать хозяйке вечера.

Мы обошли все комнаты на первом этаже, в том числе — заглянули в президентский кабинет, куда, покурив, перебрались наши спорщики. Джордж что-то писал за столом, а оба гостя, стоя в разных углах комнаты, продолжали обмениваться едкими репликами в адрес друг друга. Я подумал, что для журналиста их разговор может оказаться занятным и на стуле у полуоткрытой двери положил включенный на запись диктофон.

В холле Марта с гордостью показала мне на висевший на стене ключ, подаренный Вашингтону его другом — «революционным маркизом» Жильбером де Лафайетом.

— После Французской революции Джорджу вручили этот ключ от главной парижской тюрьмы. Никак не могу запомнить ее название.

— Бастилия, — вежливо напомнил я.

— Да, верно. А теперь это ключ от наших спален наверху. Хотя все очень маленькие, как тюремные камеры, но зато готовы вместить всех гостей, которых иной раз набивается как в придорожной таверне. Пойдемте наверх, вы выберите себе гостевую спальню для ночлега.

Я вежливо отказался, заметив, что мне недалеко и что меня сегодня ждут дома.

Марта разочарованно вздохнула, но предложила все-таки осмотреть второй и даже третий этаж, куда обычно не пускают туристов. Спаленки здесь были совсем крохотные, но зато в одной из них из окна открывался чудный вид на ночной Потомак. Река блестела как огромная рыбина серебряными чешуйками. Луна уже поднялась высоко и улыбалась звездам, водившим вокруг нее хоровод. Было светло как днем. И во всем этом великолепии вверх по течению шла бригантина. Она шла под американским звездно-полосатым флагом. Но на флаге было гораздо меньше звезд-штатов и вместе они образовывали не прямоугольник, а круг.

Дождавшись, когда Марта выйдет в коридор, я незаметно достал смартфон и сделал пару снимков. Потом приблизил изображение, чтобы крупнее снять старый революционный флаг. И снова нажал на кнопку. Вообще я ни разу не снимал в особняке музея-усадьбы. Это было запрещено для туристов. Но, во-первых, я просто снимал вид на реку. А, во-вторых, я почувствовал, что если сейчас я не сделаю этот снимок, то я лишу себя какого-то очень важного факта-улики для журналистского расследования.

Мы обошли все спальни, кроме хозяйской на втором этаже. В двух гостевых комнатах слуги уже растопили камины и зажгли подсвечники. Все это время я не уставал удивляться, а где же сейчас находилась охрана музея-усадьбы. Ведь свет с верхних этажей виден издалека. Неужели вот так запросто любой может устроить вечеринку в покоях первого президента Америки?! Впрочем, это ведь все-таки была частная территория и принадлежала Женской ассоциации Маунт-Вернона. А значит, владельцы могли отдавать ее в аренду кому и когда пожелают.

Когда мы спустились вниз, все трое любителей Вирджинского табака уже ждали нас в большой зеленой зале. Узнав, что я собираюсь уходить, они поспешили вежливо раскланяться.

— Мне бы не хотелось, сэр, чтобы у вас осталось превратное впечатление обо мне или о моем отношении, которое я как американец питаю к вашей стране, — любезно произнес лжеДжефферсон и примирительно протянул руку.

Я пожал крепкую большую ладонь, едва удержавшись от признания, что я и сам бы посмеялся такой меткой шутке насчет «здоровья императора», если бы ее произнес мой соотечественник.

В свою очередь Джон Адамс поспешил исправить свою реплику насчет моего «национального костюма»:

— Я уже староват для дальних странствий, но вот мой старший сын мечтает поработать в России в качестве дипломата.

Я пожелал будущему дипломату удачи, не преминув заметить, что встретить медведей в российской столице у него будет куда меньше шансов, чем в столице американской.

Вашингтон, видя мое все-таки неудовлетворенное любопытство, признался, что завтра ему «предстоит еще один неравный политический поединок с Адамсом и Джефферсоном». Те смущенно стали отнекиваться.

— Они думают, что утро вечера мудренее, что при солнечном свете им будет проще уговорить меня вернуться, — сказал Джордж. — Но повторяю, джентельмены, и я не делаю из этото секрет даже при иностранцах: я не собираюсь возвращаться в столицу и командовать армией или чем-либо еще. В Соединенных Штатах достаточно дельных людей, чтобы управлять этой страной. Иначе я должен жить вечно.

Все дружно рассмеялись:

— Разве это плохо?!

Джордж сделался серьезным.

— Вечность дана нам для другого, друзья. Поверьте, Создатель уготовал всем нам куда более прекрасные плоды, чем плоды власти.

В дверях я еще немного потоптался на месте. Я все ждал, что сейчас мужчины скинут свои парики, Марта свой чепчик и примутся фотографироваться со мной на память в честь удачного розыгрыша. Но мужские парики оставались на месте, чепчик все также украшал седую головку хозяйки. И все четверо моих собеседников имели вид совершенно непринужденный.

Выведя меня на крыльцо, Джордж вдруг произнес:

— Кажется, вы кое-что забыли у нас в доме?

Он протянул мне диктофон. В уголке горела красная лампочка записи. Я сконфузился, словно меня уличили в том, что я шпионю за президентом. Джордж заметил это, но промолчал. Только как-то загадочно улыбнулся… Я взял диктофон, выключил запись и положил его в карман. Мне вдруг стало так стыдно, что я покраснел и поспешил уйти, холодно и скороговоркой простившись.

Тот же самый слуга с фонарем проводил меня до калитки. Я пытался разговориться с ним, но он отвечал вежливо и уклончиво, как человек, который не привык обсуждать с гостями дела Маунт-Вернона. Поклонившись при прощании, он исчез, будто провалился в темноту.

От каменных ворот я быстрым шагом прошел дальше к автостоянке. Мне было жутковато. Под одиноким фонарем стоял мой одинокий автомобиль. Его вид показался мне таким странным, как если бы я увидел не этом месте припаркованную летающую тарелку. Машинально я достал ключи, открыл дверь, сел за руль.

Но первое, что я сделал, так это не включил двигатель, чтобы скорее прогреть мотор, а полез в карман за диктофоном.

Я проверил последнюю маунт-вернонскую запись. Ее не было. Я проверил все треки — сегодняшней записи не было. Я проверил работу диктофона на запись. Он работал исправно. Так вот почему Джордж так странно улыбнулся: он стер мою запись! Конечно, с моей стороны было наглой репортерской выходкой — тайком записать чужой разговор. Но зачем он стер запись, если они просто курили трубки?

Я достал свой смартфон, чтобы проверить качество снимков, сделанных из окна особняка. Снимков не было. Фотокамера смартфона была исправна, но последних трех снимков не было!

Это смутило меня еще больше. У меня даже возникло желание вернуться и устроить скандал организаторам этой вечеринки, если, конечно, они еще были в доме. Но чтобы я им сказал? Что они стерли мою аудиозапись? Что я исподтишка сделал снимки, а их нет? Какие у меня были доказательства? Я решил, что не стоит выставлять себя на посмешище. Если с диктофоном все были примерно ясно, то с фотокамерой смартфона пока не очень. Неужели я второпях просто плохо нажал на сенсорную кнопку?

В этих раздумьях я быстро доехал до дома. У въезда в наш гараж стояла машина гостей. Мне не очень хотелось сейчас кого-либо видеть. Я попытался незамеченным подняться по лестнице в прихожей к себе в кабинет на второй этаж. Но из гостиной меня остановила вопросом жена:

— Ужинать ты, конечно, не будешь?

Я кивнул.

— Тогда наливай себе вина и присоединяйся. У нас тут «вечер в Останкино».

За годы жизни в Америке Наташа не переставала смотреть программы на русском. Она считала, что это помогает сохранить родной язык. Иногда я составлял ей кампанию. Но только если в передачах не было политики.

Зайдя в гостиную, я поздоровался У нас в гостях была подруга жены, Кристина, и ее американский муж, Грэг.

— А Грэга переводят в Москву, — гордо сообщила Кристина, которая уже давно хотела вернуться жить в Россию.

— Поздравляю.

— Дали месяц, чтобы он начал бегло говорить по-русски.

— Хорошо, хоть не по-китайски!

— Сказали, надо больше смотреть российских телепрограмм.

— Тогда начинайте с новостей. Так проще, — посоветовал я.

— Мы пробовали. Но больше пяти минут их не выдерживаешь. А потом Грэгу сказали на работе, что нужен живой русский, на котором говорят нормальные люди, а не политики.

— Ну, тогда общайтесь с нами. Зачем вам телевизор?

— А вот зачем, — торжествующе сказала моя жена. — Мы как раз нашли новое реалити-шоу.

Я поморщился. Я не любил реалити-шоу почти так же, как и политические программы: по уровню примитивизма они были примерно на одном уровне.

— Еще один американский сэконд-хэнд?

— Как раз наоборот. В Штатах уже закупили права на трансляцию, а Голливуд даже собирается снимать сериал.

Жена усадила меня на диван, сама принесла бокал вина. Вид у меня был разбитый, и она хотела меня немного развеселить. Но я сидел мрачнее тучи и смотрел на экран, раздражаясь, что она и наши гости хохочут. Я не находил ничего смешного.

В телевизоре люди говорили по-русски, но я совершенно не улавливал нить разговора. В кадре, в роскошной золотой зале с потолками-зеркалами, похожей на дворец в Петергофе, какой-то странный субъект в спортивном костюме и кроссовках танцевал со светской дамой, одетой в платье 19-го века. Вокруг них кружили разодетые пары. Мелькали брильянты, эполеты, аксельбанты и весь набор великосветской мишуры, который можно встретить в классических фильмах типа «Война и мир».

— Вот смотри, смотри, — вскрикнула Кристина. — Этот простофиля уже действительно поверил, что танцует с принцессой в императорском дворце. Глянь, как он обезьяничает, копируя мазурку.

— Что за клоунада?! — пробурчал я.

Вмешался Грэг и объяснил мне, перемежая английские и русские слова:

— Понимаешь, все участники этого маскарада — профессиональные актеры. А гость, парень в кроссовках, выбран случайно. Он отправился на вечернюю пробежку по парку в Петергофе и заблудился. Вернее, его заманили. И все вокруг должны создать такую атмосферу, чтобы он поверил, что оказался на императорском приеме во дворце. Гостя обхаживают все исторические персонажи, ему выделяют лучшие покои, и сам император Александр Второй назначает ему аудиенцию.

— Бред какой-то! Неужели взрослый человек может в такое поверить?! Если он, конечно, не идиот…

— Я тоже думал, что не может, — согласился рассудительный Грэг. — Но оказывается, мы как дети, сами мечтаем попасть в сказку.

Я оценивающе посмотрел на Грэга. Он всегда был для меня, эмигранта, живым учебным пособием для понимания «стопроцентного американца». Сам уроженец Аляски, Грэг даже внешне походил на неуклюжего и добродушного медведя, но при этом хваткого, неутомимого и бесстрашного. Меня всегда поражало, как ему удавалось совмещать в себе изощренный технический ум с какой-то вопиющей детской наивностью. Я уже собрался рассказать ему о своих приключениях в Маунт-Верноне, надеясь, что хоть он-то поймет меня и поверит на слово, но тут вмешалась Кристина.

— Хватит вам болтать. Дайте послушать!

Шоу катилось к развязке. Человек в кроссовках выпил предложенный слугою бокал вина, снял спортивную кофту, видимо вспотев от танца, и в одной футболке направился к беседующим в уголке молодым дамам. Они начали шутить и смеяться. Вдруг к ним подошел молодой офицерик и начал что-то сердито выговаривать незнакомцу. Тот в ответ панибратски похлопал его по плечу и ткнул рукой в грудь. Офицерик отпрянул назад, взвизгнул и отвесил хаму пощечину. Мужчина в кроссовках, видимо, был простых нравов, к тому же боксер. Он, недолго думая, заехал обидчику в челюсть, да так, что тот перелетел через столы с бокалами и тарелками и упал буквально на руки каких-то великосветских старушек. В зале поднялся переполох. Из смежных комнат выбежала охрана с наручниками и дубинками, выскочили репортеры с камерами и микрофонами. Заиграл рокн-ролл. На экране пошли титры…

  — Я же говорил тебе, что будет смешно, — Грэг, увидев, что я закашлялся, похлопал меня по спине, думая, что я поперхнулся.

Я увернулся, показав жестом, что все ОК.

Стукнув себя ладонью по лбу, я повалился на диван, надрываясь от хохота. У меня, похоже, начинался нервный тик. Я смеялся до икоты.

Жена посмотрела на меня с тревогой. Кажется, я вел себя не совсем прилично. И это от одного бокала вина.

— Что с тобой? — с тревогой спросила Наташа.

— Все олрайт. Не знаю, кто выкупил права на франшизу, но, кажется, я уже сам участвую в таком же шоу.

3.

Джулия, наш телепродюсер недельного обозрения, кисло улыбнулась, когда я предложил ей снять на выходных последний предрождественский парад и вечерний фейерверк в усадьбе Маунт- Вернона.

— Мог бы перед Рождеством предложить что-нибудь посвежее, зрители умрут от скуки.

Я не хотел сразу раскрывать все карты. А без этого идея съемок действительно выглядела банальщиной.

— Ну, что там еще можно снять? Интервью с президентом? — поморщилась Джулия.

— Вот именно, — попытался отшутиться я.

— Я видела расписание. Президент в пятницу вместе с семьей уже летит во Флориду на рождественские каникулы.

— Но ведь первый президент остается дома…

Продюсер удивленно вскинула брови, встряхнула копной роскошных русых волос и весело рассмеялась. Вообще, когда Джулия смеется, то она, как все красивые женщины, кажется еще красивее. Мне хотелось сказать ей об этом. Но я не мог сейчас прибегать к комплиментам. Это было дешево и нечестно. Все-таки мы были давними друзьями.

— Понимаешь, одна из Голливудовских студий, похоже, готовит новое реалити телешоу в Маунт-Верноне и держит это в большом секрете. У меня есть инсайдеровская информация. Круто, если мы снимем это первыми и покажем до Рождества. Это будет эксклюзив!  

Я готов был поделиться с Джулией своим планом, как я выведу Джорджа на чистую воду. У меня была припасена для него дюжина вопросов на камеру. И ни о каком интервью я договариваться не стану. Начну раскручивать лжеВашингтона, пока оператор незаметно, издалека будет снимать и записывать звук по второму каналу камеры. Я хотел сразу обсудить с Джулией некоторые детали, но до конца ее рабочей смены оставалось ровно пять минут. Она бросила взгляд на часы и побежала выключать компьютер. Я не обиделся. Знаете, когда у тебя дома двое маленьких детей, голодный муж и приехавшие в гости родители, то жизнь для тебя — это не только телевидение. Это, скажу я вам, вообще супермиф, что телеэфир — это супернаркотик, что телевизионщики любят свои ТВ шоу больше, чем свои семьи. Это такой же миф, как и то, что все политики любят восседать на своих политических сборищах больше, чем возиться с детьми и внуками. Конечно, всё зависит от личной иерархии ценностей. Но у Джулии эта иерархия никогда не переворачивалась с ног на голову. Именно поэтому она была и классной мамой, и классным продюсером, который не даст себя сожрать работе, но при этом даст своим коллегам шанс реализоваться.

— Ладно, валяй, — на бегу крикнула мне Джулия. — Только с операторами договорись сам. Я не хочу их напрягать на последний уикэнд перед Рождеством.

Я договорился с Биллом. Он был старый холостяк и был свободен в эту субботу. На нашей ТВ станции Билл был живой легендой. Мне кажется, он сразу родился с видеокамерой в руках. Он снимал на всех материках, во всех горячих точках, был ранен и контужен, горел в самолете, тонул в океане. И поэтому к каждой операторской удаче или неудаче относился философски: «Успеть унести свои задницы — это главная профессиональная задача». Билла трудно было вдохновить какой-то «местечковой сенсацией» и тем более удивить. И если бы даже на лужайку в Маунт-Верноне вдруг стал заходить на посадку Marine One — вертолет c президентом Соединенных Штатов, Билл в лучшем бы случае выплюнул изо рта жвачку и заметил: «А что, это забавно. Пожалуй, стоит снять пару планов…»

Но действующий президент в этот день на шоу в Маунт-Верноне, разумеется, не появился. И все бы нечего, но не было сейчас и другого — первого лжепрезидента США. 

Я метался по холмам и оврагам музея-усадьбы как Пьер Безухов по Бородинскому полю. Вокруг гремели холостые залпы старинных медных пушек, щелкали мушкетные выстрелы. Дюжина местных вирджинских ковбоев изображала налет английской кавалерии, натиск которой сдерживал отряд американских патриотов-добровольцев, засевших за повозками на опушке леса. Я искал моего «генерала Вашингтона» повсюду: и в стане американской милиции, и на бивуаке британских колониальных солдат, и даже в толпе зрителей. Но все мои поиски были безуспешны, моего Джорджа в тот день просто не было в Маунт-Верноне. Вместо него роль Вашингтона исполнял какой-то тщедушный, худосочный актеришка с грубыми гримасами, театральным позерством, который так же был похож на главнокомандующего революционной армии, как фермерский мул на арабского скакуна.

Поняв, что у нас уже ничего не выгорит, я предложил Биллу паковать аппаратуру и идти в машину. Сам же решил еще раз обойти маунт-вернонский особняк. Я давно потерял всякую надежду найти Джорджа, но вдруг, проходя мимо стилизованной под старину кузницы, где обычно собирается немало школьников, чтобы поглазеть на старинное ремесло — ковку ножей и топоров, я заметил знакомое лицо. Это был кузнец-волонтер, которого я видел рядом с Джорджем на прошлом шоу-реконструкции. Я ухватился за этот шанс как за соломинку и поспешил в кузницу с расспросами. Я как мог описал внешность Джорджа, и кузнец сразу утвердительно закивал:

— Так вы ищите старика Джо?! Ну, конечно же, я его не видел. И признаюсь, мне бы хотелось теперь не видеть его как можно дольше.

Я застыл в нерешительности. Мой собеседник, довольный произведенным эффектом, пояснил:

— Ведь он умер.

— Как умер? — переспросил я с таким видом, как будто впервые узнал, что люди имеют свойство иногда умирать, в том числе и неожиданно.

На моем лице было написано столько изумления, что мужчина поспешил меня утешить.

— Умер, как все умирают. Знаете, он вообще был чудаковатый. Мы даже не знали, где он живет. Нам сообщили о его смерти только вчера из его страховой компании.

— Умер, но отчего?

— Скоропостижно. Грипп. Не выдержало сердце, такое бывает у стариков.

Мужчина с любопытством посмотрел на меня.

— Скажите, а вы случайно не тот самый журналист из России, о котором он нам рассказывал?

Я кивнул. Мужчина похлопал меня по плечу как старого приятеля.

— Он очень тепло о вас отзывался… И знаете, Джо оставил письмо, которое адресовано наверняка вам. Как замечательно, что вы объявились. Письмо у меня в машине. Пойдемте на стоянку, я передам его вам.

Он передал мне письмо. Грубый серый конверт из плотной, немного шершавой бумаги. Без обратного адреса и без марок. Но с моей фамилией и неразборчивой подписью отправителя. Я недоверчиво покрутил конверт в руках, даже не зная, что теперь с ним делать. Затем, поблагодарив «кузнеца-почтальона», положил письмо в карман.

Настроение у меня было подавленное, я пошел к нашему служебному минивэну. Там, уже сложив аппаратуру, меня ждал Билл. Я старался не смотреть ему в глаза. Мне было жалко загубленного телесюжета и неловко перед оператором. Но главное, меня не покидало чувство, что меня снова разыграли — теперь уже с этой нелепой смертью. Я не знал, что теперь делать. Объехать все морги, все госпитали Северной Вирджинии, Мэриленда и Вашингтона? Но это было глупо! И потом, кого искать? И зачем? Покойники, как известно, не очень разговорчивы даже перед телекамерами.

Билл подвез меня домой. Когда прощались, он несильно стукнул меня кулаком в плечо:

— Не горюй, дружище. Я отснял кучу эффектных лайвов, огнедышащих пушек, падающих всадников и рукопашку. Ватерлоо не обещаю, но вытянешь вполне пристойный сюжет.

Я выдавил из себя благодарную улыбку. Несмотря на поддержку Билла я чувствовал себя совершенно разбитым.

Дома было пусто и холодно. Я разжег камин. Дрова были сырые и не хотели разгораться. Не знаю почему, может я просто простыл на ветру, но меня знобило. Я налил себе рюмку коньяка. Выпил залпом. Сел у огня, укрывшись пледом. Мне было не по себе.

Чего я боялся, скажете вы? В общем-то ничего. Просто меня пугало это письмо. Я даже пожалел, что не прочитал его там, в Маунт-Верноне, на людях. Наконец, выпив для храбрости еще рюмочку, я решил вскрыть конверт, пока не стало темнеть. Мне было страшно быстро надвигающегося зимнего вечера. Мне казалось, что вместе с темнотой за окном, мой дом наполнится кошмарами.

Наконец я собрался духом: достал конверт и осторожно вскрыл его ножницами. Письмо было написано на твердой зернистой белой бумаге мелким, экономным почерком, который трудно разобрать быстро. Я надел очки и принялся изучать вот такое послание:

«Мой русский друг!

 Надеюсь, Вы позволите мне называть вас другом, потому что несмотря на все наши споры и на то, что у нас было слишком мало времени для общения, я искренне надеюсь, что мы расстались друзьями. И если бы Провидению было бы угодно свести нас вновь, я думаю, мы нашли бы еще много тем для душевного дружеского разговора.

Прежде всего я спешу извиниться, что не смог встретиться с вами перед Рождеством. Но у меня была на это единственная уважительная для джентльмена причина, и мой друг, передавший вам письмо, видимо, рассказал вам о ней…

 Вы задали мне вопрос, который до сих пор не идет у меня из головы. Мне казалось, что я достаточно недвусмысленно и своими публичными выступлениями, и главное — своим образом действий ответил на него. Но раз вы и другие люди его снова задают и, видимо, будут задавать дальше, мне хотелось бы снова объясниться.

 Я несколько раз откладывал писать вам, надеясь, что у нас еще будет возможность встретиться в Маунт-Верноне. Но вчера, объезжая верхом плантацию, я попал под сильный дождь со снегом и сильно простудился. К вечеру я почувствовал себя очень неважно, а сегодня я почти потерял не только голос, но и физические силы и понял, что это, вероятно, моя последняя возможность, взяться за перо.

 Итак, почему же я решил не баллотироваться на третий президентский срок в 1796-м году? Я думаю, ответ на этот вопрос вам уже понятен. И у вас, после общения с моей супругой, была возможность удостовериться, что мои помыслы были искренними и что мое желание вернуться к тихой семейной жизни было очевидным.

 Но сейчас меня волнует другое. Меня терзают сомнения: не совершил ли я ошибку, когда позволил уговорить себя избираться на второй срок? Мне всегда казалось, что это было связано с безвыходной ситуацией, с тем, что наша юная республика оказалось перед угрозой новой опустошительной и, возможно, даже проигрышной войны и внутренних распрей. Но сейчас я прихожу к выводу, что неизмеримо большая для нас угроза все-таки состоит в том, что во многих людях, в тех, кто идет во власть, интуитивно живет желание, не только удерживать ее как можно дольше любым мало-мальски законным путем, но откровенно узурпировать ее. Поверьте мне, это желание, как скрытую болезнь, порой трудно распознать. А уж лечить ее можно только одним способом — твердостью демократических законов.

 Уходя в отставку после восьми лет президентства, я хотел подать пример, которому бы следовали следующие лидеры нашей страны. Уверяю, что и сегодня я сделал бы тоже самое, но с одной разницей: я бы ограничил себя только одним сроком президентских полномочий. Более того, я склонен считать, что такой же практике должны неукоснительно следовать не только президенты, но и конгрессмены, губернаторы и даже мэры маленьких городов — в общем, все те, кто облечен доверием народа. Возможно, это стало бы еще одним защитным барьером против партийных, семейных, финансовых кланов, от которых не может быть полностью защищена ни одна Демократия. Возможно ли это сегодня? Завтра? Или через сто, двести, триста лет? Не таит ли это опасности развала всякой новой республиканской государственности? Это сомнение удержало меня от пропаганды такого образа действий в недавнем прошлом и настоящем, но не исключаю, что это то, к чему мы все, люди, которые придерживаются идеи свободного правления, придем, если будем к этому искренне стремиться.

 Остаюсь в глубоком почтении к Вам. Передаю наилучшие пожелания от моей супруги Марты.

 Джордж Вашингтон.

 13 декабря 1799 г. Маунт-Вернон».

 Я перечитал письмо еще раз. Потом еще раз. Выпил залпом еще рюмку коньяка. Но алкоголь не брал меня.

Я позвонил жене и спросил, когда она приедет с работы.

Она сказала, что собиралась заскочить в магазин, но уже передумала и едет домой. Ей не понравился мой голос:

— Ты говоришь голосом человека, который один застрял в лифте.

Я ответил, что просто очень устал, а в остальном все нормально. Но я соврал. Все было ненормально.

Я перечитал письмо еще несколько раз. По частям. По абзацам. Стиль, слог, почерк, все было очень грамотно подстроено. Будто над его сочинением трудилась целая группа экспертов.

«Эврика! — я вскочил на ноги и нервно заходил по комнате. — Все ведь элементарно. Завтра это письмо надо отдать на экспертизу. И все прояснится. Зато этой подделкой я хоть повеселю всю редакцию перед праздниками!»

Я почти убедил себя, что это так и немного успокоился. От коньяка и огня в камине мне наконец стало тепло и уютно. Успокоившись, я решился еще раз перечитать это «президентское послание».

Но теперь не дочитал до конца. Жуткая мысль, холодная как дыхание могильного склепа, пришла мне в голову. А что если письмо настоящее? Вдруг это оригинал какой-то неизвестной президентской переписки, которую умудрился сохранить старик Джо? Ведь внутри письма не было указано, кому оно адресовано… Тогда это удача, о которой только может мечтать любой репортер. Ведь здесь завет самого Вашингтона! И завет, который взорвет весь Капитолийский холм!

«Бред?!» — воскликнул я и от этого еще больше был готов поверить в этот бред. Я вскочил и нервно заходил, почти забегал по комнате и в груди также забегало мое сердце. Я был похож на человека, который выиграл в лотерею миллион долларов. И это было недалеко от истины. Ведь даже если письмо оказывалось фальшивкой, то все равно оно могло стать сенсацией. Следовало только найти следы старика Джо и раскопать все о нем. Я взялся перечитать письмо еще раз и только сейчас заметил постскриптум. Удивительно, что я сразу не увидел его за линией сгиба второй страницы, словно, оно было написано другими чернилами и они проявились только что. Постскриптум вмиг разрушил все мои честолюбивые планы:

P.S.. Только одна просьба, мой друг: воздержитесь от того, чтобы кому-либо показывать это письмо. А еще лучше — сразу сожгите его. За себя я уже не беспокоюсь. Да и о чем может беспокоиться отставной президент, к тому же лежащий, похоже, на смертном одре. Но, памятуя об обстоятельствах нашего общения в Маунт-Верноне, я просто опасаюсь, что это письмо может навредить Вам.

 Я как подкошенный снова опустился в кресло.

А ведь и правда. Если письмо окажется фальшивкой, меня поднимут на смех. Пусть даже я смогу поклясться под присягой на слушаниях в Конгрессе, что все это чистая правда. Но кто мне поверит? К тому же, кто захочет мне поверить? Не думаю, что многим в Вашингтоне придется по вкусу идея избираться только один раз! Да меня просто заклюют! Меня сочтут сумасшедшим!

Голова у меня шла кругом. Я почувствовал, что уже сам схожу с ума, не дожидаясь никакой травли. Жар от огня становился все сильнее. Языки пламени в камине поднимались все выше. И я понял, для того, чтобы не свихнуться от этого, необходимо просто сделать то, о чем попросил автор послания: письмо нужно сжечь. Сжечь и забыть! Мои руки потянулись к листкам бумаги. Но знаете, это не так просто — бросить в огонь выигрышный лотерейный билет. Вы бы смогли это сделать? Я — нет. Все-таки это был, возможно, единственный оригинальный текст послания Первого Президента Соединенных Штатов! В эту минуту я ни на йоту не сомневался в его подлинности. Единственная мысль, которую я продолжал гнать от себя, заключалась в том, что умерший вчера старик Джо и был… ни кем иным как настоящим президентом США Джорджем Вашингтоном. Но допустить это значило просто добровольно уложить себя в стационар психиатрической клиники. Я прикончил наконец бутылку коньяка, и теперь вошел в какой-то ступор. Долго немигающими глазами я смотрел на огонь, держа письмо в руках как бы дразня огнедышащего дракона, который пламенел рядом, в камине. Не знаю, сколько прошло времени, когда я наконец очнулся от забытья и в голове моей как молния сверкнуло спасительное решение. Простое и ясное как день. Ведь автор письма просил никому не показывать его, но не запрещал говорить о самом письме как о факте!

Я вскочил с кресла и бросился на второй этаж — в свой кабинет. Я включил компьютер, создал вордовский документ и в бешеном темпе начала стучать на клавиатуре. Я торопился, как будто от быстроты моих действий зависела вся моя жизнь. Как будто я выстукивал на телеграфе сообщение-молнию для мировых новостей. Я понял, что теперь, чтобы не произошло, я уже не встану из-за стола, пока не напишу обо всей этой невыдуманной истории. Гора, словно, свалилась с моих плеч, когда я набрал жирным шрифтом заголовок:

ИНТЕРВЬЮ С ПРЕЗИДЕНТОМ, или Розыгрыш в Маунт-Верноне

________________________________________________________________

От редакции: более подробно с произведениями Вадима Массальского, посвященными Русскому наследию Америки, можно ознакомиться здесь: