1.

От острова Кадьяк до острова Еловый два часа хода на шестивесельной байдаре, а если ветер попутный – и того меньше. В это апрельское утро ветер был встречный. На подходе к мысу лодку развернуло волной и порывом ветра бросило на подводные камни. Китовый корпус захрустел, но выдержал удар. Гребцы налегли на весла, забирая вправо, мористее. Старый охотник Игнат-старовер перехватил весло в левую руку, быстро перекрестился:

— Не божеское дело мы затеяли. Вот и напасть.

— Не каркай, — рявкнул сидящий рядом, на руле, сотник Степан Лютый. — Начальству виднее, что здесь божеское, что нет.

Охотник нахмурился, но промолчал. А сотник подумал, что, пожалуй, зря взял с собой богомольного Игната. Он того и гляди засумлевается проводить обыск у монаха Германа.

«А вот и не зря, — решил Степан. – Вот найдем у чернеца золото да меха собольи, тогда на кресте и поклянется Игнат, что видел контрабандный товар своими глазами. И еще бумагу о ревизии как грамотный подпишет».

«А вдруг, как не найдем? – заерзал на скамье Степан. — Тогда ему, сотнику, промышлявшему на Русско-Американской компании в Аляске уже два десятка лет, не сносить головы. Новый начальник — лейтенант Яновский молод, но больно круто берет. Опасно попасть к нему в немилость. Хотя, похоже, попов он сам не жалует. И говорит о них с усмешкой, как о дармоедах. С таким сладим».

Сотник пристально поглядел в сторону острова, щурясь от колючего ветра. Скалы Елового становились все мрачнее, вырастали все выше. У берега волна била по моржовой обшивке байдары злее и сильнее. Степан двумя руками обхватил рукоять руля.

«Найдем, как пить дать найдем, — успокоил он сам себя. – Тоен по пьянке сказывал, что алеуты тюками свозили шкуры Герману. Якобы на хранение, чтобы русские промышленники не выменяли на водку раньше прихода торговых судов. А еще жертвовали на детский приют золотого песка, того самого, что нашли на материке…»

Степан заскрипел зубами: «Ах ты, чернорясник, хотел у меня из-под носа товар увеcти! Давно надо было всю вашу поповскую шайку гнать с Аляски, да побоялся прежний начальник — Александр Андреевич Баранов грех на душу брать. А я не побоюсь, возьму. И алеутов всех перепорю. Три шкуры спущу с этих братушек православных!»

Сотник грязно выругался, смачно сплюнул за борт, грубо прикрикнул на гребцов. Это прибавило ему сил, и взбодрило подуставшую команду. Лодка ускорила ход и уже через несколько минут уткнулась носом в галечный берег острова.

Перейдя по камням через проснувшийся по весне ручей и обойдя в низинах островки тающего серого снега, промышленники уже завидели германову избушку и курившийся из трубы дымок. Но тут замешкались, услышав медвежий рев. Рев доносился не из чащи, а со стороны человеческого жилья, из чего сотник готов был сделать самые мрачные предположения.

Наконец, озираясь, выйдя на поляну перед избушкой, промышленники увидели чудную картину. На ступеньках крылечка сидел старик в сапогах, меховой парке и в монашеском клобуке, а рядом, положив ему лапы на плечи, стоял громадный бурый медведь и пытался облизывать лицо человека и его седые длинные волосы.

«Все! Задерет!» — решил охотник Игнат и вскинул ружье, но стрелять не стал, боясь попасть в человека.

Медведь же, почуяв, а потом и увидев незваных гостей, развернулся к ним, сделал несколько шагов вперед, угрожающе заревел».

— Ну, что ты, Михайло, успокойся. Невежливо так встречать гостей. Ты ведь здесь хозяин, – раздался голос монаха.

Герман потрепал зверя по загривку. Потом достал из мешка со свежей рыбой лосося размером с локоть и сунул медведю прямо в пасть:

— Ну, иди домой, в лес. А то не ровен час недалеко до беды.

Топтыгин нехотя поплелся в чащу, цепко держа рыбу в зубах и все еще тревожно оборачиваясь.

Только когда медведь скрылся в зарослях ельника, промышленники решились подойти к жилищу. Монах поклонился им в пояс.

— Бог в помощь, гости дорогие. Прошу в дом. Сейчас чайку поставлю.

Гости смутились, потупили глаза. Все кроме сотника.

— Некогда нам с тобой, Герман, чаи гонять. А дело у нас сурьезное: начальство компании велело тебе обыск учинить. И весь контрабандный товар изъять.

Герман понимающе кивнул, улыбнулся серо-голубыми глазами, будто заранее знал, зачем пожаловали его гости. Позвал в дом. Но самовар все-таки растопил.

За час охотники перевернули вверх дном весь дом. Искали под половицами, на чердаке, в сарае. Искать было особо и негде, потому как монах жил просто. В углу – иконы, на полках и на столе – книги, у печи – грубая, покрытая полинялой оленьей шкурой, скамья, на которой спал отшельник, кладя под голову два кирпича и укрывшись вместо одеяла широкой доской.

Сотник становился чернее тучи, чувствуя, что попал впросак, но тут в дверях показался один из его сподручных Емелька-рваные ноздри, радостно загундосил.

— Степан Кондратич, нашел я, нашел! Там, на горке…

— Да не галди, что нашел?

— Часовню, и рядом с ней какой-то сруб – недострой с погребом.

Промышленники через снежную целину поспешили к часовне. Дверь ее была закрыта амбарным замком. Монах пробовал открыть, но, видимо, механизм за зиму заржавел и не поддавался.

— Надо бы дать оттаять, да маслица подлить, — посоветовал Игнат.

— Нечего нам здесь возиться, — осадил сотник. — Рубите дверь!

Но его сподручные замешкались, делая вид, что не поняли, кому именно отдано приказание. Тогда Лютый сам выхватил топор и принялся крушить дверь в часовню.

— Зря ты, мил человек, взял топор. От него тебе и погибель придет, — тихо, с досадой в голосе, сказал Герман.

Лютый испуганно оглянулся, будто затравленный зверь. В глазах его мелькнул ужас, но уже через мгновение в них зажегся привычный хищный огонек:

— А ну-ка, навались, ребята!

Ободренные примером сотника, ребята навалились и разнесли дверь в щепы. Правда, и в часовне проводивших обыск промышленников постигла неудача. Ничего! Только голые промерзшие стены, почерневшие от холода, простые деревянные иконы, грубые железные подсвечники. Однако и тут выручил Лютого Емелька-каторжанин – нюхом учуял, что в погребе строящегося рядом детского приюта что-то есть. Улов был, правда, невелик: несколько тюков старых оленьих шкур, видимо, приготовленных, чтобы накрывать нары, полмешка гвоздей да ящик строительного инструмента.

— Тащи все в байдару, — приказал сотник. — Сдадим на склад, а там пущай комиссия разбирается. Может, все это добро краденое?!

Охотник Игнат попытался возразить. Но у Лютого уже созрел план:

— Ты, Игнат, как старшой, останешься здесь, на Еловом. В помощь тебе дам Емельку. Глаз с монаха не спускать. Если сбежит, пеняй на себя. Такое вот тебе от меня послушание, — загоготал сотник, довольный собственной шуткой.

Когда промышленники сгрузили поклажу на байдару, Лютый отозвал Емельку в сторону, якобы осмотреть пару сушившихся на берегу старых рыбацких кожаных лодочек. Строго глянул в красные пропитые глаза бывшего каторжанина, начал издалека.

— А, помнишь ли ты, клейменая душа, сколько за тобой долга на компании числится?

Емелька ощерился, отчего его заросшие – рваные в охотском остроге ноздри раздулись и стали еще уродливее.

— Как не помнить. Сто рублёв.

Сотник довольный кивнул:

– А значит, еще сто лет тебе жилы рвать на компанию. А сбежишь в Сибирь, так снова угодишь в казенный дом… Правда, должок твой и скостить можно за верную службу.

Емельян смекнул, что к чему. Ловко выхватил из-а голенища охотничий нож. Покрутил рукояткой из моржовой кости, поиграл лезвием на солнце.

— Так ведь я, атаман, завсегда услужить готов. Любую глотку перережу. Ты только прикажи.

— Приказывать я тебе не стану, Емеля. Мое дело сторона.., — сотник невольно перешел на шепот. — А вот только если монах, почуяв за собой грешок, к своим алеутам, убегнет, то какой с тебя спрос… А с другой стороны, места здесь дикие. С кручи в воду упадешь, так стремнина прямиком в океан унесет. Понимаешь?

Емелька спрятал нож снова за голенище, озорно улыбнулся:

— Как не понять, Степан Кондратич. Все проще пареной репы.

— А ты не спеши поперек батьки в пекло. Это не все, потому как и Игнату-староверу веры нет. Не должон он обратно на Кадьяк вернуться.

Сотник подошел к одной из лодок, стукнул ногой по гнилому каркасу.

— Суденышко-то утлое. Такое на волне, как пить дать, перевернется. Вот так бывает, в воду двое упали, а выгреб к берегу только один.

Емелька закашлял от неожиданности.

— Так ведь водица больно студеная, атаман.

— Не боись, Емелюшка, — подобрел сотник. — Дам я тебе бутыль рома для сугреву.

Емеля повеселел, вытянулся во фрунт. Сотник довольный с дьявольским лукавством подмигнул:

— И смотри, каторжанин, если что не так, живым в Павловскую Гавань лучше не возвращайся.

2.

Старый дом главного правителя Российско-американской компании в Павловской Гавани на горе. С одной стороны – вода, с другой — скалы. Не дом – крепость.  Степан Лютый всегда заходил сюда с опаской и даже трепетом, будто в медвежье логово. Особенно при Александре Андреевиче Баранове – первом главном правителе Русской Америки. Тот был человек суровый, провинностей не терпел. Степан сразу по-звериному почуял в нем вожака стаи, признал его власть и покорился. Даже взгляда не выносил. Но при нем он, голоштанный казак с Камчатки, пошел в рост. При нем деньгу скопил, в сотники выбился. А вот монаха Германа еще с молодости невзлюбил. С тех пор, как всю команду первых десяти аляскинских миссионеров поселили в барак вместе с его, Лютого, промышленной артелью.

Было это тоже по весне, аккурат на Пасху, когда на ярмарке Лютый купил у алеутов за четверть водки трех новых наложниц. Одну совсем девчонку – лет двенадцати.  Туземка попалась с норовом – на гульбище, устроенном в бараке, наотрез отказалась пить «огненную воду», хотя в то время у алеутов, быстро развращенных промышленниками, пили даже малые дети. Взыграла тогда кровь у Лютого, взял он китовый ус и при всей артели принялся стегать строптивую девку. Так бы и забил на смерть на потеху пьяным дружкам, но вмешался тогда вот этот пришлый валаамский монах.

Поднял крест с распятием и стал между казаком и алеуткой. А когда Лютый сделал новый замах китовой плеткой, мертвой хваткой вцепился в его правую руку. После короткой потасовки Германа вышвырнули из барака на снег, а вместе с ним, от греха подальше, и туземку. Девочку вскорости подобрали алеуты, а избитый монах так и остался до утра на снегу. Думали, околеет. Ан нет, живуч оказался.

«Эх, тогда надо было камень на шею, да в воду, — вспоминал и сетовал Лютый. — Никто бы и искать не стал». И действительно, после того, как монахи стали писать жалобы в Петербург на беззакония местных начальников, то последние только и искали повода, как бы спровадить с глаз долой лишних свидетелей колониальных бесчинств. Но времена менялись, а вместе с ними менялись и люди. Монахи занимались кузнечным делом, слесарили, плотничали, строили церковь, учили детей грамоте, пекли хлеб, крестили диких алеутов. И Александр Андреевич Баранов, к тому времени уже не просто удачливый купец да заводчик, но царской милостью — коллежский советник, подобрел к чернецам: дескать, пущай уж живут по своему уставу, проповедуют веру христианскую, лишь бы в дела торговые не лезли.

А в последние годы, может, чуя свой смертный час, что пробил вскорости на далеком жарком Ява-острове, Баранов не только сам щедро жертвовал на все церковные нужды, но и ни одну воскресную службу не пропускал. И к Герману на Еловый частенько сам за советом ездил. И так сталось, что когда сдавал Александр Андреевич дела Российско-американской компании, то даже все завистники и недоброжелатели, тишком распускавшие слухи о казнокрадстве главного правителя, прикусили языки: по описям ожидали найти имущества меньше, чем на 5 миллионов рублей, а обнаружили на целых семь!

Сменивший Баранова, по болезни отправившегося, да так и не добравшегося в Петербург, остзейский немец капитан-лейтенант Людвиг Андрианович Гагемейстер и года не поправил Аляской. Но за это время успел не только твердой рукой провести давно назревшие административные реформы, но и перекреститься из протестантского Людвига в православного Леонтия да еще стать большим почитателем монаха-отшельника.

«Вот как бы и этого лейтенанта не охмурил Герман, — подумалось Степану. — Тут надо ковать железо, пока горячо».

Семена Ивановича Яновского и его жены не было дома, а потому дворецкий провел сотника в залу для аудиенций. Лютый первым делом оглянулся и повеселел, не увидев здесь ни одной из старых, развешанных на всю стену икон. Их распорядился убрать новый хозяин Русской Америки, лейтенант Яновский, прибывший сейчас на Кадьяк с ревизией уже из новой аляскинской столицы – Ново-Архангельска. Лейтенант был тоже из ученых бар – книгочей, но, похоже, как сразу смекнул Степан, попов на дух не переносил. Лютый еще ни разу не видел лейтенанта в местной церкви. А когда новому начальнику донесли на Германа, что тот якобы покрывает бунтовщиков – алеутов, то Яновский сам приказал сотнику учинить ревизию на Еловом. И повелел, что если черноризец заупрямится, то доставить его в крепость «хоть в кандалах».

Но Лютый на этот раз решил действовать хитростью, и в дом нового правителя он пришел не с пустыми руками. В сумке у него лежало полдюжины шкурок горностаев из личных запасов – первосортного, не линялого меха царской белой масти в черную крапинку. И когда наконец к крыльцу подкатила коляска правителя и из нее вместе с молодой женой — старшей дочерью Баранова Ириной вышел лейтенант Яновский, сотник решил сразу показать товар лицом.

— Вот, ваше благородие, реквизировали, — он с ловкостью коробейника выхватил из сумки полдюжины связанных хвостами королевских шкурок.

Мех заиграл на солнце шелковистыми ворсинками как драгоценными каменьями.

Лейтенант посмотрел на царские меха сдержанно, умело скрыв первоначальное изумление. Зато Ирина чернобровая и черноглазая креолка, которую Степан знал с детства, с девичьей непосредственностью выхватила одну из шкурок из рук сотника, обвила вокруг своей хорошенькой шейки, порхнула к зеркалу, стала вальсировать перед ним.

Баранов прижил свою старшую дочь от местной алеутки, но воспитывал по-европейски: нанимал лучших учителей, у голландских, английских купцов заказывал самые модные наряды. Ирина говорила на нескольких европейских языках, играла на клавесине, много читала. Яновский влюбился в нее с первого взгляда, когда прибыл на Аляску, будучи старшим помощником командира компанейского судна «Суворов». Вот и сейчас в этом царском наряде Ирина выглядела очаровательно. И чтобы не поддаться этим чарам, молодому офицеру пришлось прибегнуть к напускной служебной строгости.

Выждав минуту, когда Ирина, словно дитя, наигралась мехами перед зеркалом, Яновский, не слушая возражений, забрал у нее горностаеву шкурку и вернул их сотнику:

— За меха спасибо. Все сдать на склад, на комиссию. А Герману, как очередь дойдет, лично допрос учиню.

Сотник потупил глаза.

— Воля ваша, барская. Да, как бы не убег мошенник. Я оставил на Еловом двух человек. Пригляд за монахом будет.

Яновский засомневался:

— Невелика птица, чтобы ее охранять. У меня сейчас каждый верный человек на счету… Ну, да ладно. Ступай. Завтра поговорим.

Но завтра смешало все планы лейтенанта Яновского. Утром, на разводе караулов, который молодой начальник решил проверить лично, приполз в крепость хмельной, замерзший, запуганный Емелька — рваные ноздри. Повалился в ноги правителю, запричитал:

— Убег монах, убег окаянный. Поутру хватился я его малой байдары, а ее и нет. Алеуты сказывают, что он подался на индейский берег, да только кто ж разберет, в окияне следов нет. А я прямиком челом бить к вашей милости.

— А Игнат куды делся? – сотник, наблюдавший за этой картиной, поспешил оттащить Емельку от начальственных сапог, приподнял за шиворот, больно пнул коленом в бок. Каторжанин заохал:

— А Игнат утонул. На медведь-камне нашу лодку перевернуло, а потом волной накрыло. Я выплыл, а Игната, видать, коловоротом на дно-то и потащило. Так и сгинул. Вот-те крест.

Емеля сделал суетливый жест правой рукой, больше похожий на судорогу, чем на крестное знамение.

Сотник обложил каторжанина последними словами. А про себя похвалил: «Вот ведь, душегуб, играет как скоморох на ярмарке. Не захочешь, поверишь лицедею. Пожалуй, оставлю его при себе, если сумеет держать язык за зубами».

Яновский презрительно посмотрел на валявшегося в грязи полупьяного промышленника. Кивнул Лютому.

— Под замок его. А проспится, так всыпать ему дюжину плетей.

Сотник тут же отрядил двух стражников, которые под руки потащили хмельного Емельку в караулку. Но сам остался рядом с начальником, и когда тот уже собрался уходить с плаца, то, сняв шапку, кинулся к нему.

— Ваше благородие, дозвольте погоню учинить. Если жив чернец, из-под земли достану, в кандалах приведу.

Яновский нахмурил брови, молча развернулся и пошел прочь. Он вдруг подумал, что может и хорошо, что убёг чернец. Хлопот с ним не оберешься. Флотский офицер был наслышан о том, что духовные каждый год писали жалобы в Синод на компанию. Корили многих местных начальников от мала до велика за самоуправство, за воровство, за насилие над туземцами. И ведь сущую правду писали. Но вот теперь, неожиданно и даже против своей воли выбившись в начальники, Яновский решил вести дело рукой твердой и справедливой. Однако сор из избы и ему выносить не хотелось.

Сотник, семеня на полшага сзади лейтенанта, не унимался:

— Чую, Герман этот на бунт хочет поднять алеутов. А сам тишком все запасы мехов у них и выменять за понюх табака.

Семен Иванович посмотрел на ретивого служаку хмуро, исподлобья, но видать, все же поверил:

— За твое усердие, Степан, хвалю. Вижу, что прав ты был насчет мошенника-монаха. Но сейчас не о нем речь.

Лейтенант в первый раз назвал сотника по имени. И тот почувствовал, что за этим будет и честь оказала.

— Дело тебе, Степан, хочу поручить государево, — сказал Яновский, переходя на доверительный тон и увлекая сотника за собой к частоколу, подальше от лишних ушей. — Золото надобно сыскать на побережье. То золото, которым, как сказывают, индейцы-колоши с аглицкими купцами торгуют, на ружья меняют. А потом эти ружья против нас оборачивают.

Степан понял, что пробил его час. Если найдет золотишко, то потом с ним прямая ему дорога с осенним продовольственным караваном в Форт-Росс, в Калифорнию. А туда бы только добраться! Там, сказывают, райская жизнь: молочные реки да кисельные берега.

Сотник вмиг нахлобучил на лоб меховую шапку, готовый сию же минуту отправиться в путь:

— По вашему приказу, да хоть на край земли.

—  Мы уже на краю. А теперь надо в самую сердцевину забраться… Карту тебе дам, проводника, а остальных людей понадежнее сам себе подберешь.

3.

Только отрядил лейтенант отряд охотников на материк, как приключилась на Кадьяке другая напасть: поветрие гриппа, занесенное с экватора экипажем американского судна «Eagle». Болезнь начиналась жаром, сильным насморком и удушьем, а оканчивалась конвульсиями: в три дня сгорал человек. Особенно страдали прибрежные алеутские становища, где аборигены вымирали целыми семьями. На утреннем докладе главный лекарь компании поведал начальнику Русской Аляски тревожные вести:

— Мертвые туземцы неделями лежат в землянках — хоронить некому. А наши солдатики ни за какие коврижки не соглашаются убирать тела и копать могилы.

Семен Иванович стукнул кулаком по столу, так, что задрожал массивный бронзовый подсвечник:

— Гриппа испугались! А виселицы они не боятся, бунтовщики?!

Яновский тотчас дал команду поднимать паруса на «Суворове». Взял с собой не только трех местных лекарей и похоронную команду, но и из неприкосновенных запасов: продукты, водку, теплую одежду. В три дня обошел все моровое побережье. Больше всего его поразила картина в маленьком дальнем становище, где умерла от эпидемии уже большая часть населения, а остальная ­– больная и беспомощная ютилась в последней жилой полуземлянке ­– бараборе.

Как ни уговаривали Яновского доктора «держаться подальше от заразы», тот, сделав повязку на лицо из офицерского шарфа и подтянув на запястьях щегольские лайковые перчатки, решительно спустился в туземное жилище. Здесь на расставленных вдоль стен двухярусных нарах лежало до полусотни гриппующих туземцев. Сразу у входа в нос лейтенанту ударил нестерпимый запах человеческой мочи и пота. Тихие стоны умирающих перемежались с громким детским плачем. Казалось, сами врата ада разверзлись тут ­– в двух метрах ниже поверхности земли. Яновский был готов уже выскочить обратно наверх, на свет Божий, но вдруг чья-то крохотная ручонка потянула его за рукав. Лейтенант обернулся: на нарах у входа, рядом с телом, видимо, только что скончавшейся матери, копошилось двухлетнее, опухшее от голода и охрипшее от плача дитя.

Превозмогая чувство брезгливости, Яновский взял ребенка на руки, достал из кармана пакет походных сухарей, протянул один из них младенцу. Ребенок набросился на еду и сразу притих. Тем временем глаза Яновского привыкли к полумраку алеутского жилища, и он смог разглядеть снующего в глубине бараборы седого старика в черной рясе с крестом на груди. Старик метался от постели к постели: исповедовал умирающих, поил больных травяным настоем, помогал передвигаться тем, кто мог хоть как-то стоять на ногах.

Будто почувствовав на себе пристальный чужой взгляд, монах обернулся и хоть до того ни разу не видел статного молодого офицера во флотской шинели и ботфортах, понял, с кем имеет дело.

Герман подошел и в пояс поклонился.

— Простите, что ослушался вашего приказа и убежал из скита третьего дня. Да только никак не мог удержаться. Сегодня еще трое скончались, а хоронить некому. Прислали бы хоть команду матросиков, чтобы помогли вырыть могилы.

Яновский тотчас кивнул, дав понять, что такое распоряжение будет сделано. Он молча стоял, с изумлением разглядывая представшего перед ним, как из-под земли, монаха и чувствуя, что готов сейчас сделать, наверное, все, что не попросит у него этот старик.

— А ребеночка позволь, душа моя, забрать, — сказал наконец отец Герман с мягкой улыбкой. — Думаю, вот таких сирот забрать к себе в приют на Еловый. Если, конечно, ваша милость не будет против.

Лейтенант послушно передал старику заснувшего малыша. Чуть позже, когда они вместе вышли из полуземлянки на свежий воздух, начальник Аляски решил сразу расспросить монаха о подробностях недавнего обыска. Отец Герман рассказал все без обид и без утайки. И о подлоге с мехами сотника Лютого, и об оставленных им для пригляда двух промышленниках, один из которых – Игнат с глазу на глаз посоветовал монаху бежать с острова… Кулаки лейтенанта сжались:

— Ну, Лютый, лютое тебе будет и наказание, когда вернешься. Не сносить тебе головы!

— Не гневись, Семен Иванович, человек, на которого ты лютуешь, уже не вернется. И впрямь, не сносить ему головы.

Монах тяжело вздохнул и перекрестился, будто на поминках. Чуть помолчав, тихо продолжил:

— А ты уже не о нем, о своей душе теперь подумай. Как закончится мор, как будет час свободный от хозяйских трудов, приезжай ко мне на Еловый чайку попить. О многом надо мне тебе поведать, многое рассказать, до того, как вскорости навсегда уплывешь ты за море-океан со всей своей семьей…

Через неделю вспомнил лейтенант Яновский о том разговоре, когда доложили ему, что сотник Лютый погиб в береговом форте: индейцы – колоши ночью спящему топором отрубили ему голову. Вспомнил правитель Аляски слова провидца и о том, что, мол, недолго ему, лейтенанту, начальствовать на Аляске, и в тот же день отправился на Еловый.

Вскоре встречи с отцом Германом стали для лейтенанта Яновского духовной отрадой и житейской необходимостью. И не только для него, но и для многих других флотских офицеров, которые приходили на судах из далекой России в Новый Свет. А среди тех офицеров были, к слову сказать, люди в будущем выдающиеся — адмиралы, академики, исследователи Арктики, государственные мужи: такие как Василий Головнин, Фердинанд Врангель, Федор Литке.

Много раз, приглашая к себе в кают-компанию прозорливого монаха, спрашивали его молодые, честолюбивые офицеры: почему спустя стольких лет миссионерской службы не попросится он обратно на покой в Россию, где мог бы выбрать самый богатый монастырь, почему дважды отказывался от почетной должности главы Русской духовной миссии в Пекине? А монах Герман всякий раз, попивая чаек с сухариками, только простодушно улыбался и отвечал, как бы даже виновато-извиняюще: «Я нижайший слуга здешних народов и их нянька».

4.

Уже через год провожал монах Герман лейтенанта Яновского с женой и двумя детьми в Россию. И, кажется, наперед знал его судьбу. Советовал жену его, Ирину, не брать с собой в шумный и суетный Санкт-Петербург, а оставить у матушки офицера, в тихом имении — на Черниговщине. Видно, чувствовал, что не будет ей, дитю природы, долгой и здоровой жизни в столице. Так и вышло.

Многое знал провидец, да не многое сказывал. Может, и то знал, что капитаном 2 ранга Яновский уйдет в отставку, обманутый столичным правлением Российско-Американской компанией и не получивший от нее положенного жалованья и денег, завещанных и скопленных еще его тестем Барановым. Уедет в Калугу, станет директором гимназии, а позже, вырастив детей от второго брака, уйдет в монастырь. Один из сыновей бывшего флотского офицера умрет от ран, защищая Севастополь в 1855-м, а другой тоже станет монахом и ненадолго переживет своего отца. Представится вскоре после того, как отслужит панихиду по своему родителю. А сам Яновский-старший ­– он же монах Христофор ­– перед смертью напишет, что главным событием в его большой и бурной жизни, бросавшей его на самый край света, стала встреча с аляскинским старцем Германом, открывшем ему истинный смысл земного бытия.

Святитель и чудотворец Герман, после отъезда лейтенанта Яновского в Россию, проживет на Еловом – Новом Валааме еще без малого двадцать лет. О его подвижнической жизни написаны книги ­– свидетельства современников. И столько совершил он духовных подвигов, что до сих пор из уст в уста передают о нем предания природные аляскинские американцы.

А по стопам первосвятителя Германа пойдут другие. Например, святитель Иннокентий, митрополит Московский, Апостол Сибири и Америки, который создаст азбуку для алеутов, переведет на их язык Евангелие, или будущий всероссийский патриарх Тихон, который во время пастырского служения в Соединенных Штатах, еще до революции 1917-го, утвердит здесь первую всеамериканскую православную епархию.

Да, много воды утекло с тех пор, воды студеной, аляскинской. Многое, чего видела за два столетия эта суровая северная земля. И расцвет Русско-Американской Компании, освоение побережья, построенные гавани и фортеции, заводы и школы. И нежданную для туземцев и россиян продажу Русской Америки, по поводу которой до сих пор не утихают досужие споры, дескать, а что было бы, если бы не продали… И «золотую лихорадку», когда богатство и банкротство стояли рядом, и все человеческие пороки плавились в одном большом котле вместе с «желтым металлом». И золотой ­– двадцатый век, когда после Второй мировой войны это полуколониальная и, по сути, бесправная территория США обрела наконец статус штата со своим выборным губернатором, Конгрессом, законами, защищающими местных жителей и принадлежащие им по праву местные несметные природные богатства.

Давно канули в лету имена многих британских, французских, русских, голландских, испанских купцов, промышленников, золотоискателей, правителей, командоров ­– тех, что делали свои барыши и карьеры на людском горе, на пороках, на насилии и обмане. Но до сих пор твердыней на скалах стоит германовская часовенка на Новом Валааме – острове Еловом. До сих пор уже дитя Русской Церкви – Православная Церковь Америки на каждой литургии в каждом приходе от Мехико до Оттавы, от Вашингтона до Анкориджа поминает в своих молитвах имя Германа Аляскинского, первосвятителя и заступника перед Богом Земли Американской.

________________________________________________________________________

От редакции: более подробно с произведениями Вадима Массальского, посвященными Русскому наследию Америки, можно ознакомиться здесь: