Кирилл Александров

Заседание состоялось 16 октября — с явным нарушением порядка.

Как правило, новый состав ЦК делегаты съезда формировали еще до окончания его работы. Параллельно члены ЦК проводили свое первое заседание, избирали Политбюро, называвшееся теперь Президиумом, и докладывали съезду о достигнутых результатах. Теперь все происходило постфактум. На пленуме ЦК вождь предложил увеличить состав членов Президиума до 25 человек, а кандидатов — до 11. Георгий Маленков, Лаврентий Берия, Никита Хрущёв и другие засидевшиеся «старички» пополнялись бойкими товарищами из следующего эшелона партийной номенклатуры, типа Николая Михайлова, Максима Сабурова и Михаила Суслова. Последний даже претендовал на роль идеолога КПСС. Через несколько лет Хрущёв так объяснял смысл новаций. По его признанию, генералиссимус собирался «устранить всех старых членов из Политбюро и ввести в него людей, обладающих меньшим опытом, которые бы всячески превозносили Сталина», а затем и «ликвидировать старых членов Политбюро». Любитель кукурузы отнюдь не преувеличивал опасности. Новоизбранный член ЦК и 1-й секретарь Курского обкома КПСС Леонид Ефремов записал тезисы выступления Сталина, выступившего на пленуме с резкой критикой двух президиумных «старичков»: Вячеслава Молотова и Анастаса Микояна:

«Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под “шартрезом” на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании
потребовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет <…> А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это — грубая ошибка товарища Молотова. Для чего это ему потребовалось? Как это можно допустить? На каком основании товарищ Молотов высказал такое предположение? <…> Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и её друзьями. А её окружают друзья, которым нельзя доверять».

«Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш
Анастас Иванович? <…> Мужик — наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству».

Заявления более чем грозные и недвусмысленные.

Молотов сохраняет отношения с ссыльной женой-еврейкой, а она — с подозрительными друзьями, за которыми явно стоят сионисты и иностранные разведки. Микоян же — новоявленный защитник «кулачества». Когда ошеломленный Молотов начал оправдываться и убеждать собравшихся в том, что он остается «верным учеником Сталина», тот его грубо одернул: «Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина». Растерянного Микояна раздраженный Сталин обозвал Фрумкиным, имея ввид у за местителя наркома финансов, бухаринца и противника коллективизации, расстрелянного органами НКВД в 1938 году. Важно, что великий вождь обрушился на второстепенных вредителей — ни Молотов, ни Микоян не относились к самым влиятельным фигурам Президиума, в то время как о Маленкове, Берии и Хрущёве Иосиф Виссарионович ничего не сказал. Но все трое прекрасно знали Сталина и его умение усыплять бдительность, поэтому оснований для тревоги у них стало еще больше. При этом Маленкова и Берию, нередко совещавшихся вдвоем на глазах у других, Сталин прямо называл плутами и неразлучными мошенниками.

Драматическая сцена разыгралась, когда «отец народов» вдруг попросил собравшихся освободить его от обязанностей секретаря ЦК и председателя Совета министров СССР. Маленков тут же с трибуны опротестовал это заявление. Его поддержал маршал Семён Тимошенко: «Товарищ Сталин, народ не поймет этого. Мы все, как один, избираем Вас своим руководителем». Под бурные аплодисменты генералиссимус долго смотрел тяжелым взглядом в зал, потом махнул рукой и сел на место. Это был знатный спектакль в лучших традициях кровожадного Ивана Грозного, схожим образом проверявшего свое окружение на лояльность. По свидетельству другого очевидца, писателя Константина Симонова, Маленков прекрасно понял, что Сталин ни от каких постов отказываться не собирался, а просто проверял реакцию участников пленума.

Однако далее вождь все таки потерпел поражение на выборах.

Он отводил в состав Президиума кандидатуры маршала Ворошилова («английского шпиона»), Микояна (второго «Фрумкина»), Молотова («сионистского шпиона»), но упрямый пленум их все-таки выбрал. Тогда Сталин — вопреки уставу и всем принципам организации руководящих партийных органов — предложил создать из членов Президиума еще один, небольшой орган для решения оперативных вопросов, назвав его бюро. Дескать, 36 членов и кандидатов громоздкого Президиума не могли быстро реагировать на текущую ситуацию. Пресловутое бюро послушно выбрали, но в большинстве в него снова попали подозрительные «старички» — Маленков, Берия, Хрущёв, Булганин, Ворошилов и Каганович — в то время как Сталин мог опереться лишь на двух «новичков»: Михаила Первухина и Максима Сабурова. Реально в «пятерку», руководившую партией и страной, вошли Сталин, Маленков, Берия, Хрущёв и маршал Булганин. В итоге на вершине иерархии деспот оказался один против группы «старичков». Произошло неизбежное : страшная личная власть Сталина оказалась все же более слабой по сравнению с влиянием всемогущего партийного аппарата, находившегося теперь в руках Маленкова.

Разные историки, исследователи и публицисты, описывавшие события, происходившие на протяжении следующих месяцев, часто спорили о том, действовал ли Иосиф Сталин логично и последовательно или находился в плену собственной паранойи. Участник российского социал-демократического движения, публикатор Борис Николаевский, живший в эмиграции в США, в целом придерживался первой версии. «Он имел политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться, — писал Николаевский осенью 1954 года.

— Его действия были определены этой политикой. Он террор вел не по безумию Каллигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии». Но вместе с тем известный архивист допускал ненормальность Сталина для
периода 1952–1953 годов. С Николаевским можно согласиться.

Осенью 1952 года Сталин чувствовал и понимал, что «либерализация» в духе оппортунистических настроений «коллективного Маленкова», мечтавшего о «мирном сосуществовании» с западными империалистами, погубит не
только перспективы Третьей мировой войны, но в конечном счете и диктатуру Коммунистической партии. Даже буржуазные журналы, сулившие моральное разложение, граждане СССР читать не могли. От всего мира требовалось отгородиться непробиваемой стеной. Но, как показала советская история 1953–1991 годов, большевистский проект мог существовать только в условиях жестокого насилия. Отказ от него привел КПСС и СССР к краху.

Вместе с тем интуитивные страхи вождя, справедливо опасавшегося за судьбу своей концлагерной империи и международного коммунистического движения, никак не исключали параноидальности Сталина. «В последний период у него была мания преследования, — рассказывал пенсионер Молотов в 1982 году. — Настолько он издергался, настолько его подтачивали, раздражали, настраивали против того или иного — это факт. <…> Это удел всех тех, кто там сидит подолгу». Признание важное и существенное, потому что в первую очередь Сталин убедил себя в существовании всемирного «сионистского заговора».