(К 125-ЛЕТИЮ)
А.В. Шмелев
Лишенный возможности реализовать свои таланты и внутренние запросы на будничной работе, Николай Юлианович отдался преподаванию в приходской школе и частным урокам русского языка для желающих. Помимо этого, он продолжал дело просвещения через написание статей и книг. Он играл существенную роль в выходе ежемесячного журнала Родные дали, где часто публиковал свои политические обзоры и другие статьи. Собственно, Николай Юлианович и его супруга Зоя, вместе с В.Ф. Веригиным и Д.С.Тихомировым, стояли у истоков Родных далей, выйдя из состава редакционной коллегии уже существующего ежемесячного журнала Согласие и основав новый журнал. Таким образом, в апреле 1954 г. в Лос-Анжелесе появились уже два хороших серьёзных литературно-общественных журнала, немного разных направлений. Оба журнала просуществовали долго: Согласие – до середины 1990-х гг., а Родные дали – до конца 1980 года (его место затем занял Калифорнийский вестник (1981-1988), тоже издававшийся при деятельном участии Пушкарского в качестве автора и редактора). Из собственных книг Пушкарского следует выделить пособие География России (Лос-Анжелес, 1957) и популярный исторический очерк Династия Романовых в подвиге царского служения России (Лос-Анжелес, 1964).
Главный труд Пушкарского вышел только в начале 1990-х годов в Российской Федерации: Всероссийский император Николай II (1894-1917): жизнь, царствование, трагическая смерть (Саратов, 1995). Идея автора заключалась в том, чтобы дать пост-советскому читателю более объективное описание царствования Николая II, чем то, которое давалось в советских учебниках. Автор опирался на свидетельства современников, на труды западных историков, на статистику, показывающую огромные экономические и хозяйственные успехи России в начале Х Х века. Книгу встретили хорошо, и она пользовалась успехом, так как была написана хорошим языком, доступным для широкого круга читателей, имела простую структуру: состояла из ряда очерков, так же, как и популярные Очерки русской истории.
Особо стоит упомянуть «Устные журналы», устраиваемые Пушкарским и кружком культурных и общественных деятелей Лос-Анжелеса — нечто вроде народного университета. Автор этих строк с удивлением обнаружил, что «Устные журналы» впоследствии описывались не только в местной русской прессе, но даже в русских газетах Нью-Йорка и Парижа. «Устные журналы» проходили неизменно интересно, разнообразно, собирали много десятков, иногда более сотни посетителей, приходивших послушать доклад Пушкарского (часто к юбилею того или иного поэта или писателя), стихи (читались его учениками или приглашёнными декламаторами), а также музыкальные выступления или рассказы других участников на различные темы.
Все частные ученики Пушкарского, конечно, помнят квартиру Николая Юлиановича, расположенную по необычному адресу 43243⁄4 Lockwood Avenue, в небезопасном районе Лос-Анжелеса. В его квартире практически не было места, свободного от книг: все стены были заставлены шкафами с книгами, они же стояли стопками на полу, перемешанные с газетами и журналами. Звонок — и дверь отворяет Николай Юлианович, неизменно улыбающийся, приветливый, одинаково учтиво принимающий как взрослых, почтенных гостей, так и своих детей- учеников. Он любил потчевать учеников карамельками, которые всегда лежали в стеклянной банке на столе. Уроки часто перебива лись звуком сирен: то полиция за кем-то гналась, то пожарники выезжали на вызов, то кому-то взламывали машину…
Учеников Николай Юлианович умел увлекать интереснейшими рассказами, иногда из собственной жизни, но чаще рассказывал исторические анекдоты и приводил цитаты из великих русских поэтов и писателей. Его эрудированность не смущала и не отталкивала, как это иногда бывает в общении со слишком серьезными людьми, а, наоборот, привлекала и завораживала: хотелось стать таким же остроумным, начитанным, интересным, содержательным, активным, постоянно развивающимся. Пушкарский преподавал до глубокой старости, а его книга о Николае II вышла, когда ему было 97 лет. И даже в этом преклонном возрасте он был готов читать, учить, наполняться новыми знаниями и творить, творить, творить. В этом он всегда был ярким примером для всех окружающих.
Столетие Пушкарского 6-го декабря 1997 г. стало большим общественным событием: собрались его ученики, друзья, почитатели, священники двух приходов. Празднование прошло в старческом доме Футхилл, в окрестностях Лос Анжелеса, где Пушкарский тогда проживал. К торжественной дате в Русской жизни (номер от 2 декабря 1997 г.) появилась статья Варвары Яковлевой-Олсон с подробной биографией Пушкарского. Правда, всего за несколько недель до этого торжества Пушкарского «похоронила» Наша страна, получив неверную весть о смерти своего долголетнего автора. Редактор поместил в газете трогательный некролог, к счастью, оказавшийся преждевременным (NoNo 2465- 2466 от 8 ноября 1997 г., с. 6).
Н.Ю. Пушкарский скончался 7 сентября 1998 г., немного не дожив до 101 года. Так сложилось, что у Николая Юлиановича нет могилы. Нет места, куда могли бы прийти его ученики, склонить головы, вспомнить своего учителя, положить венок, молитвенно помянуть и перекреститься. Пусть эта статья послужит дорогому учителю венком на несуществующей могиле. Варвара Яковлева-Олсон закончила свою статью о его столетии словами: «Николай Юлианович Пушкарский будет рад и счастлив, что ему 100 лет, и он — любим». С тех пор прошло почти четверть века, но, как подтвердят нижеприводимые слова его учеников и друзей, Николай Юлианович все еще любим, и он будет долго жить в наших сердцах.
Воспоминания учеников и друзей
Учебники русского языка всегда были проблемой в эмиграции. Пушкарский особенно высоко ценил учебник Бархударова для 5-го класса, так как большинство образцов и заданий были из русской классической литературы. Тем не менее без советских «классиков» учебник не мог обойтись. Используя советские учебники для изучения русского языка, мы, как правило, вычеркивали чисто советские термины и заменяли их более понятными и присущими нашему опыту и нашим понятиям. «Колхозники» становились фермерами, «комсомольцы» — скаутами, или просто молодежью. Помню такой случай: читаю вслух из учебника, и вдруг возникает слово «октябрята». Пушкарский меня останавливает и спрашивает, знаю ли я, кто такие «октябрята». Я с гордостью ответил, «да, я – октябренок». Сорок пять лет спустя, как сегодня вижу лицо Николая Юлиановича при этом моем откровении: глаза
вытаращились, он как бы от испуга отодвинулся, туловище прижалось к спинке стула, голова в недоумении и недоверии закачалась. Смотрел он на меня, как на инопланетянина. Не понимая, в чем дело, я почувствовал, что сказал что-то ужасное, но не мог взять в толк, что именно вызвало такую тяжелую реакцию. Молчание длилось, наверное, не более нескольких секунд, но казалось вечностью; взяв себя в руки, Николай Юлианович спросил: «Как это так – Вы октябренок?!» «Конечно, – ответил я, – я родился в октябре».
У Пушкарского был удивительный смех, какой-то глухой, незвонкий; откинув голову назад, он от души смеялся. Я сидел, смотрел на него, ничего не понимая, теряясь в догадках: что же такое я сказал, что сперва его озадачило, а затем рассмешило. Посмеявшись от души, Николай Юлианович вытер глаза, повернулся ко мне и объяснил, кто такие октябрята и откуда пошло это понятие. Мне стало горько и стыдно, но больше всего было обидно, что треклятые большевики испоганили абсолютно все, даже месяц моего рождения. Глядя на это событие спустя десятилетия, очевидно, что эта мальчишеская обида сильно, хоть и подспудно, повлияла на мое дальнейшее развитие в смысле резкого неприятия всего советского.
