Протоиерей Стефан Павленко, настоятель Храма Всех Святых в Земле Российской Просиявших, отметил полвека пастырского служения. В юбилейном интервью он ответил на вопросы корреспондента «Русской Жизни».  

– Отец Стефан, вы родились в Австрии, почти всю жизнь живете в Америке. Что дает вам возможность чувствовать себя русским?

– Я думаю, в этом плане самое главное то, что мы – брат, две сестры и я – жили в русской православной семье, где и отец, и мать очень хорошо понимали важность православной веры и русской культуры. Они применяли это к себе и переносили на нас. Мы никогда не считали себя нерусскими.

Когда мы начали ездить в Россию, мне было странно видеть, как люди удивлялись: «О, вы —  американцы, которые говорят по-русски!» Нет, мы — русские, которые говорят по-английски. Конечно, у нас может быть какой-то акцент. Но больно было думать, что люди не могли понять, что мы осознаем себя абсолютно русскими. Да, мы в Америке и уважаем ее, как полагается уважать свое место жительства. Но мы всегда и везде оставались русскими.

– А откуда идут ваши корни?

– Мой отец был сыном священника, учился в семинарии в Одессе и тоже принял бы духовный сан, не случись Первой мировой войны и революции. В начале войны весь его класс перешел в военное училище, а потом папа стал белым воином, служил в армии Врангеля в Крыму. Из Севастополя через Грецию он эвакуировался в Турцию, в Галлиполи.

Папа после Галлиполи жил в Болгарии и учился в университете святого Климента Охридского, где близко сдружился с будущим архиепископом Аверкием (Таушевым). Там же, в Софии, служил владыка Серафим (Соболев).

Мама, урожденная Шатилова, родилась в Петрограде – между прочим, в соседнем доме с тем, где жил Пушкин, на Мойке. Однажды я зашел туда, там находился ресторан «Пушка». Ко мне подошел хозяин – видимо, боялся, что я собираюсь как-нибудь «отхватить» это здание. Но, конечно, у меня таких мыслей не было и в помине.

У нас в семье шутили, что дом в Санкт-Петербурге мы отдали, но имение в Крыму оставим себе (смеется). А потом мой брат шутил, что наше поместье Шатиловых нужно было передать какому-нибудь монастырю. Но ничего подобного, конечно, не было. Там собирались сделать музей.

Мама с родителями эвакуировалась из Севастополя через Варну в Сербию.

После Второй мировой войны мои родители оказались в лагере для перемещенных лиц Парш близ Зальцбурга в Австрии. А когда мне исполнилось 2,5 года, мы переехали в Америку. Так и получилось, что дети в нашей семье появились на свет в трех странах: Павел и Мария – в Сербии, я – в Австрии, а Ольга – уже в США.

Между прочим, в Австрии мы жили недалеко от города Браунау-ам-Инн, где я и родился. Во время русско-австро-французской войны 1805 года там останавливалась армия Кутузова. Для моей семьи это было знаменательно, потому что моя бабушка по маме – урожденная Толстая, и это прямая линия, которая ведет к Кутузову: его старшая дочь, Прасковья, была замужем за Матвеем Федоровичем Толстым.

У меня дома сейчас висит портрет Михаила Илларионовича, и я сделал копии с него всем моим двоюродным родственникам по линии Шатиловых, а также своим детям.

– Как в вашей семье сейчас хранится память о фельдмаршале?

– Мои сын и дочери знают о нем, я им много рассказывал. А внуки пока должны немного подрасти, чтобы заинтересоваться. Муж моей младшей дочери, Ольги, по контракту два с половиной года работал в России, и они там жили. И жили бы там до сих пор, если бы представилась  такая возможность. Сейчас же они в Нью-Джерси, где живет и моя старшая дочь, Ксения. У них обеих мужья – Андреи, оба русские, православные, оба инженеры. Вот такое совпадение получилось.

– Получается, вы еще и потомок Льва Николаевича Толстого?

– Наша семья находится в близком родстве с Алексеем Константиновичем Толстым, который написал роман «Князь Серебряный». А Лев Толстой – эту другая ветвь, более дальняя.

Я заложил информацию в компьютерную программу генеалогии, и выяснилось, что моя бабушка, Мария Александровна, урожденная Толстая, приходилась троюродной сестрой и Льву Николаевичу, и Алексею Константиновичу. И это получилось даже несмотря на то, что между ними обоими есть еще несколько семейных ветвей.

Конечно, у меня есть генеалогическое древо по линии бабушки, я знаю имена всех своих родственников, просто не могу перечислить их наизусть.

— Что Вам вспоминается из семинарской юности?

— Когда я учился в семинарии, архиепископ Аверкий (Таушев) наградил прислужников, в том числе меня, правом ношения ораря, хотя мы не были иподиаконами, но исполняли их обязанности.

В семинарии одним из моих послушаний было помогать в иконописной мастерской. Связано это было с тем, что в детстве мы жили в городке Вайнлэнд в штате Нью-Джерси, неподалеку от которого в лесу находился домик будущего владыки Даниила (Александрова), которого в миру звали Дмитрием, и его мамы Елены Дмитриевны. У них там располагалась иконописная мастерская. Мы маленькими детьми приходили к ним. Елена Дмитриевна очень волновалась, чтобы мы там ничего не испортили, и говорила нам: «Ручки назад, глазки вперед». Так мы смотрели, как рождаются иконы.

Потом брат Дмитрий и Елена Дмитриевна стали меня обучать азам иконописи. Заодно мы открывали «Спутник псаломщика», и я по слогам читал славянский текст. Так будущий владыка Даниил обучал меня основам церковно-славянского языка. Благодаря этому я вскоре стал приемлемо читать, и в 1964 году владыка Никон (Рклицкий) посвятил меня в чтецы в раннем возрасте, надеясь, что я в будущем стану преуспевать в знаниях.

В принципе, я могу честно сказать, что всегда принимал только те послушания, которые мне давала Церковь. Конечно, у меня были какие-то пожелания, но все, что я делал – служил в Сан-Франциско, в Вайнленде, в Бурлингейме – происходило по церковному назначению. Тот отказ от должности в Тегеране был единственным за всю жизнь. Наверное, согласись я на ту поездку, то оказался бы разведенным священником (смеется). Это, конечно, шутка. Конечно, моя Таня пошла бы за мной в огонь и в воду. Но я все равно считаю, что поступил правильно и не польстился на личного шофера и на общение с женой иранского шаха, которая, как говорят, иногда приходила в русский храм.

Но это отступление во времени, а я бы хотел вернуться в свою семинарскую юность. Догматическое богословие нам преподавал отец Михаил Помазанский. Когда мы поступали, он уже собирался уходить на покой, но увидев состав нашего класса (а среди нас были будущий владыка Петр (Лукьянов) Чикагский, будущий владыка Иероним (Шо), который сейчас на покое в Магопаке, Георгий Шереметев), остался и учил нас. Догматическое богословие преподавалось только на третьем курсе, так что отец Михаил целых два года трудился для того, чтобы дождаться нас.

В ряду святых людей, с которыми Господь сподобил меня встретиться, отец Михаил, наверное, самый святой после владыки Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского. 

Конечно, отец Михаил еще не прославлен. Но ведь Церковь не делает людей святыми, они становятся ими по благодати Божией. А потом Церковь постепенно подтверждает их святость.

Вскоре мы обвенчались с Татьяной. У меня тогда не было ни работы, ни денег, только машина. Мы решили отправиться в Сан-Франциско. Приезжаем в приют святителя Тихона Задонского, стучим в дверь,  нам открывает отец Киприан и спрашивает: «А ты что тут делаешь?» «Мы тут собор расписываем», – отвечаю. Он говорит: «А я тебя не вызывал». Ну все, думаю, конец. Но он, конечно, просто пошутил и принял меня.

Почти сразу владыка Антоний (Медведев) решил рукоположить меня в диаконы. Я сказал ему, что обещал нашему батюшке в Вайнлэнде, отцу Николаю Марцышевскому, вернуться после учебы в семинарии и помогать. Тогда владыка Антоний, владыка Никон и отец Николай договорились, что меня рукоположат в Сан-Франциско, но определят в Свято-Троицкую церковь в Вайнлэнде. Там я и начал служить, а потом владыка Никон собирался рукоположить меня в священники, но заболел и попросил сделать это владыку Лавра, который тогда был епископом Манхэттенским.

Но мы с матушкой хотели вернуться в Калифорнию, и в конце концов, так оно и вышло.

Тут у нас была своя длинная история. В Сан-Франциско на пересечении 6-й улицы был русский храм Воскресения Христова – маленькая домовая церковь. Его настоятелем служил отец Филарет Астраханский. Они с матушкой очень болели и хотели переехать на Русскую речку. 

Батюшка пообещал договориться с владыкой, чтобы мне служить именно в этом храме. Вскоре все вопросы были улажены, и на встрече с прихожанами – в основном, старичками и старушками – я их заверил, что стану у них настоятелем. 

Но тут у меня раздается звонок из Пало-Альто (40 миль от Сан-Франциско), где есть храм Рождества Пресвятыя Богородицы. Там настоятелем был папа моего однокурсника, ныне протоиерея Сергия Котара. Сергий позвонил мне и сказал, что его отец погиб в автокатастрофе, так  и образовалась вакансия. Он предложил мне поговорить с владыкой Антонием, чтобы тот назначил меня в Пало-Альто. 

Это был очень эмоциональный момент для меня. Дело в том, что храм в Пало-Альто был расписан тем же иконописцем, что церковь в Вайнлэнде, где я вырос – отцом Димитрием Александровым, будущим владыкой Даниилом. И там были такие же иконы. Для меня это было что-то родное – я очень люблю настоящую русскую иконопись.

Но несмотря на все это, я задумался: каким же я буду священником, если откажусь от обещания, которое дал тем старичкам в Воскресенском храме, и выберу более удобное место? В общем, мне пришлось отказаться от заманчивого предложения, и владыка назначил меня на служение в храме Воскресения Христова в Сан-Франциско.

Другой момент заключался в том, что тогдашний первоиерарх РПЦЗ митрополит Филарет (Вознесенский) разрешил мне уехать в Калифорнию только в том случае, если я найду себе замену в Вайнлэнде. Я ждал, писал письма знакомым священникам, но не мог никого найти. С одной стороны, было несколько батюшек, которые могли бы занять мою должность хотя бы на время, а с другой –владыка Антоний, рукополагавший меня в диаконы и, видимо, прозорливо знавший, что я в конце концов окажусь в Сан-Франциско, сказал: «Ты приезжай, а я договорюсь с митрополитом Филаретом».

Я приехал, а потом написал владыке Филарету письмо, попросил прощения. А в итоге мы с матушкой оставались в Воскресенском приходе почти четыре года, после чего владыка Антоний сам предложил мне стать третьим священником в Радосте-Скорбященском соборе или взять приход Всех святых в Земле Российской просиявших в Бурлингейме. Мы с матушкой выбрали второй вариант и живем здесь уже 43 года.

Наверное, вы уже поняли, что владыка Антоний сыграл особую роль в моей жизни. Он хорошо знал нашу семью, причем это началось еще в Белграде. Там моя мама читала на клиросе в храме Святой Троицы. Однажды владыка, который тогда был еще иеродиаконом, вышел читать ектенью, и она вполголоса спросила других людей, которые были рядом с нею: «Откуда прилетел этот ангел?»

Когда мы переехали в Америку, владыка Антоний приезжал к нам в Вайнленд, служил в нашей церкви, гостил у нас дома. И то, что сейчас нам так хорошо живется в Бурлингейме, – это все его дар и милость ко мне.

— Какое еще воспоминание молодости вам особенно дорого? 

— Есть и еще одна история, которой мне хотелось бы поделиться. Она не связана с конкретными людьми, но произошла со мной лично во времена юности. Это случилось на праздник Преображения Господня, который с тех пор стал очень важным для меня. И если есть какой-то момент, когда я абсолютно, всецело и без всякого сомнения прочувствовал значение и благодать православной службы, то это было как раз тогда. 

Я уже был постарше, но продолжал приезжать в Джорданвилль на летние каникулы. И вот однажды на Преображение я увидел, как диаконы кадят, как вся церковь поет, как торжественный свет сияет. На литургии причастился, а потом вышел из храма и вместо того, чтобы бежать, как сумасшедший, в трапезную на обед, прошел через лес на холм. Вокруг меня были птички, бабочки, цветы – и все это буквально горело благодатью Божией. У меня на глазах весь окружающий мир преобразился, сделался совершенно иным. В этот момент я прочувствовал, насколько важно церковное богослужение, как все вокруг изменяется Божией благодатью, все горит и сияет ею.

Это не был один момент, секунда: такое ощущение продолжалось довольно долгое время. И теперь, когда мне трудно, я вспоминаю тот день и мысленно вновь иду из храма тем путем на вершину холма и переживаю то, что ощущал тогда. 

Конечно, из года в год память слабеет, но я четко помню, что у тебя появляется совсем иной взгляд на мир, если благодать Божия касается твоего сердца.