Прошло более 100 лет после революции 1917-го года, но многие семьи в эмиграции хранят свои фамильные иконы, связанные с историей семьи или с историей России. Кому-то дороги семейные предания о том, что именно семейная икона сопровождала их предка во время штурма Казани, а потомки Авраама Палицына расскажут вам, что их икона находилась в Троице-Сергиевой Лавре во время ее осады поляками. А другие поведают о том, как фамильная икона помогала русским войскам во время Полтавской битвы в 1709-м году или в сражении в 1812-м при Бородино. Через такие семейные ценности иногда прослеживается не только история семьи или рода, но и многогранная история России от самого ее основания. 

Князь Кашин-Муромский был в этот день в особо тягостном настроении духа. Будучи свободным между 11-ью и 5-ью часами от исполнения своих обязанностей контролёра пассажирских билетов на Южном вокзале в Париже, он пошел завтракать к своему приятелю Дольскому. Дольский, занимавший перед самой войной дипломатический пост в одной из столиц Западной Европы, сохранил всю свою обстановку, успел вовремя перевести за границу свое состояние и жил по-прежнему барином. Обычно посещение Дольского, его тонкие завтраки, напоминавшие Муромскому прошлое, доставляли ему удовольствие, сегодня-же, напротив, все это раздражало его. Завтракало еще двое гостей: приезжий итальянец и французский маркиз. 

Но не это расстроило князя. Зависть вообще не была свойственная его характеру. К Дольскому он пришёл несколько рано. Гостей еще не было, а хозяин доканчивал свой туалет. От нечего делать, Кашин взял с полки том русского энциклопедического словаря на букву К, нашел свою фамилию и прочёл:

«Князья Кашины-Муромские принадлежат к младшей линии князей Черниговских. Из них более известны: Феодор – воевода левого крыла войск, взявший Казань при Иоанне Грозном, жалован шубою с Царского плеча, боярин Григорий Михайлович, подписавший в числе первых избирательную грамоту на воцарение дома Романовых, Кузьма – соратник Петра I, Михаил епископ Владимирский, Леонтий – оберкамергер, посланник в Вене при Екатерине Великой, опять Федор, в чине генерал-майора убит при Бородине…». Оставалось еще с десяток имен, но князь более читать не мог… Все это он, разумеется, знал уже давно, но теперь, в сопоставлении с убожеством настоящего, это блестящее прошлое вызывало болезненное ощущение. И, тем не менее, прошлое как-то особенно остро воскресло в его воображении. Вспомнился ему дом-дворец в подмосковном Михайловском и Растреллиевский особняк на Мойке. Первый сожжен, второй разграблен. Ничего не осталось кроме поношенной визитки, тяжелых сапог и покрытых мозолями от десятичасового сжимания контрольных щипцов, рук, да еще кольцо с небольшим бриллиантом, представлявшим собой единственную память безвременно погибшей жены.

 Отказавшись от сигары и ликеров, Муромский вышел на улицу. Ему казалось, что в движении ему станет легче. Изредка он останавливался перед магазинами и рассеянно рассматривал выставленные предметы. Вдруг перед магазином с вывеской “Antiqultes russes,  I. Liaboff” он остановился как вкопанный. Между плохой копией Нэфовской голой ундины и старым английским офортом, изображающим кровную кобылу, стояла большая старинная икона Феодоровской Божией Матери с Младенцем на руках, в сплошной ризе мелкого Беломорского жемчуга. 

Князь сразу узнал в ней старую, переходившую из рода в род, святыню рода Кашиных-Муромских. Это был образ, с которым пращур его Феодор делал Казанский поход и которым благословила его мать в день свадьбы. 

Резким движением он распахнул дверь и вошел в магазин. 

Перед ним стоял высокий старик с длинной седой бородой, с очками поднятыми на лоб, похожий не то на аскета, не то на Шейлока.

– Что вам угодно? Спросил он.

– Это моя икона, наша икона, взволнованно сказал князь.

– Какая?

– Вот эта Феодоровская икона Божией Матери, это наша старая, фамильная, кашинская…

– Очень может быть.. Если вам угодно, можете ее купить.

– Как купить! Ведь она краденая, она же моя.

– Докажите.

– Позвольте посмотреть.

– Сделайте одолжение.

Антиквар вынул икону с выставки и передал ее князю.

Кашин перекрестился, набожно поцеловал икону и перевернул ее к себе нижним краем. На нем явственно было выгравировано: “Князя Матфея Кашин-Муромского 1511 год”.

– Вот видите, задыхаясь от волнения, сказал князь, она моя!

– Была ваша, теперь она моя.

– Как можете вы притязать на вещь заведомо краденую!

Антиквар хладнокровно подошёл к конторке, развернул книгу и сказал: прочтите.

Князь прочёл: Куплена на аукционе в зале Друо, 18 мая 1923 года, квитанция № ***.

– Да, да, но туда-то она попала краденая.

– Возможно.

– Но вы же обязаны мне ее отдать!

Старик усмехнулся.

Князь взволнованно продолжал:

– Ведь есть-же наконец суд!

– Обратитесь в суд, если хотите… Все законные права на моей стороне.

– Законные – да, но с моральной стороны – это же мерзость!

– Нам бесполезно разговаривать далее в таком тоне. Икону я приобрел легально. Если вам угодно, можете её купить. 

– Сколько она стоит?

– Шесть тысяч франков.

– Я не могу заплатить такой суммы.

Старик промолчал.

– Да что-же делать? воскликнул князь.

– Я вам сказал – купите.

– А я вам ответил, что таких денег у меня нет.

– Тогда не покупайте.

– Да это же разбой!

– Послушайте, сухо сказал антикварий, вновь указываю вам, воздержитесь от таких выражений или потрудитесь оставить магазин.

Князь вспылил и вплотную подвинулся к старику. 

– Вы меня обокрали и имеете еще дерзость меня выгонять!

Старик не дрогнул и холодно произнес:

– Если вы сейчас не уйдете, я вызову по телефону полицию.

Князь собрал всю свою волю, повернулся и вышел.  

                                                                    ***

Кто не знал в Петербурге антикварного магазина Лябова сыновей. Он был известен не только в столице и России, но и в Западной Европе по бесценным своим сокровищам, в особенности по части фарфора и бронзы.

Магазин этот стал одной из первых жертв революции, отданной на разграбление комитетам бедноты. Но не только имущество, но и вся семья Лябовых, кроме главы ее, Ильи Ивановича, погибла. Один сын был убит на войне, другой погиб в белой армии, третий расстрелян большевиками, жена умерла от горя и истощения. Только одному Илье Ивановичу, почти семидесятилетнему старику, удалось бежать без гроша в кармане. Перенеся немало мытарств, он оказался в Париже. Здесь ему удалось разыскать одного француза, который был ему должен десять тысяч франков за высланный ему перед самою войною фарфор. Деньги были добросовестно отданы. С этими десятью тысячами Лябов начал снова свое антикварное дело. При его тонком понимании старины, опытности, энергии и прежней заграничной клиентуре, дело быстро наладилось и через три года у него было уже собственного товара на полмиллиона франков. Накопление ценностей сделалось его единственною страстью. Он отказывал себе во всем, жил на десять франков в день, но зато каждый день обогащался. Для чего он и сам не знал. Он понимал, что некому ему оставить свои средства, и, тем не менее, копил их, вкладывая в это накапливание какую-то злобу». Вот обобрали его, так и я-ж теперь оберу»… как-то бесформенно слагалось в его мозгу, без сознания того, что он обирает вовсе не тех, кто его ограбил, а также ограбленных как он сам. И он был жесток и беспощаден со своими клиентами. Это была какая-то смесь Шейлока, Скупого Рыцаря и Плюшкина. Сколько слез видел он на этих бесчисленных иконах, кольцах, медальонах, браслетках, но это его не трогало. 

                                                                    ***

Выйдя от антиквара, князь шел и думал тяжелую думу. 

Икону надо вернуть во что бы то ни стало. Но как это сделать? И вдруг он вспомнил о кольце своей покойной жены. Что дороже – кольцо незабвенной покойницы или семейная святыня? Очевидно вторая.  

Зайдя на минуту домой, Кашин снял с цепочки нательного креста зашитое в замшу кольцо и вернулся к Лябову. 

– Я покупаю икону, сказал он.

– Денег у меня нет, но вот кольцо с бриллиантом. Когда-то за него было заплачено 600 рублей.

Лябов в лупу рассмотрел кольцо со всех сторон и через минуту сказал:

– Я могу вам дать за него две с половиной тысячи. 

– Как две с половиною! Оно стоит шесть! Я сам заплатил за кольцо у Фебержа шесть сот рублей, т.е. триста долларов. Сегодня это много более шести тысяч франков.

– Вольно-же вам было платить! Грань камня старинная, на дне есть пятна.

– Я продам в другом месте.

– Как угодно, но предупреждаю вас, во-первых, что бриллиант желтоватый – это не Парижский товар и во-вторых, что я ждать не буду, у меня есть другой покупатель.

– Хорошо. Берите кольцо за две с половиною тысяч, а три с половиною я уплачу вам взносами по триста франков в месяц.

Старик после долгого колебания ответил:

– Я соглашаюсь, но при таких условиях: вы выдадите мне расписку на высказанных вами условиях, но с оговоркою, что в случае, хотя бы один срочный взнос не будет внесен в течении одного месяца, то наш договор прекращается и икона остается за мною.

– А внесенные уже деньги?

– Тоже.

– Послушайте, да ведь это же возмутительно!

Лябов, отчеканивая каждое слово произнес:

– Если вы скажете еще одно слово в таком тоне, я прекращаю разговор. Если вы согласны, пишите расписку.

Князь присел к столу и молча написал расписку.

В течении десяти месяцев, подвергая себя неимоверным лишениям, князь аккуратно приносил деньги, но на одиннадцатый не явился. Ровно через месяц Лябов вновь выставил в витрине княжескую икону.

Шла шестая неделя великого поста.

Утром в магазин вошёл американец, некий Брукс, старый клиент Лябова.

– У вас новый образ, сказал он, вы мне его не показывали… Хороший образ… Сколько он стоит?

– Десять тысяч.

– Хорошо, я его возьму если только он может поместиться в нише моего фюмуара в Бостоне. Я запрошу письмом… вы можете подождать?

– Для вас – всегда.

В тот же день, в з часа, к Лябову пришёл князь Кашин. Он сильно похудел и осунулся. Месяц тому назад, при переходе через полотно железной дороги, он был задет маневрирующим паровозом, упал на рельсы и получил серьезные повреждения головы. В бессознательном состоянии он был доставлен в больницу, где три недели провёл между жизнью и смертью. Сегодня был его первый выход. Он пришёл умолять Лябова подождать…

Денег у князя не было.

– Я не могу ничего сделать, сухо сказал старик, срок прошёл, икона запродана.

– Как продана! Я вам уже пять с половиною тысяч заплатил… Я только пять недель пропустил – я умирал, ведь осталось всего пятьсот франков.

– Вам наши условия известны. 

– Да побойтесь Бога!

– Тут дело не в Боге, а в гражданской сделке. Я прав. Дело кончено.

В князе клокотало бешенство, которое он не мог уже сдержать. Бледный он надвинулся на Лябова. Старик не дрогнул.

– Икона моя, сказал он, но я сделаю для вас более чем обязан.

Он вынул из стола пачку стофранковых билетов и отсчитал тридцать.

– Вот ваши деньги, берите, но икону я не отдам.

С искаженным лицом, весь трясущийся, князь схватил деньги и с криком: “Проклятый… Иуда!… вот твои тридцать серебренников”, швырнул их Лябову в лицо и вышел.

                                                                     ***

Наступила Пасха. У заутрени старик Лябов стоял у правого клироса и молился за себя, за своих, за загубленных. Он поднял глаза на стоящий перед ним аналой. На нем лежала икона Феодоровской Божией Матери. Что-то дрогнуло в сердце Лябова и заставило его обернуться. Невдалеке от него стоял князь Кашин и усердно молился.

Взоры их встретились. Лицо Кашина исказилось злобою.

Вдруг раздалось пение “Христос Воскресе!”.

Лябов двинулся к выходу.

Кругом него стояла густая толпа людей с радостными, сияющими лицами; в его же душе была ночь кромешная.

И вдруг, неожиданно, он оказался близко, лицом к лицу к князю. Кашин отшатнулся. 

Лицо его было бледно. Вдруг внезапная, мучительная работа на нем отразилась. Оно приблизилось к лицу Лябова и уста князя прошептали: “Христос Воскресе”.

И холод, и жар мурашками пробежали по телу старика. Дрожащие губы его прошептали:

– Приходите завтра, возьмите её. Она – ваша. Христос Воскресе! Воистину Воскресе!

Уста его слились с устами князя, а потом седая голова, голова аскета и Шейлока упала на плечо Кашина и послышалось тихое рыдание.

Князь и Лябов вышли вместе из церкви. Кашин поддерживал едва передвигавшего ноги старика, но он их не чувствовал, как не чувствовал своих и князь. Оба они своего тела не ощущали, как будто бы их несли крылья; в душе их ангелы пели:

“Христос Воскрес! Воистину Воскрес!”.

Из Архива газеты «Русская жизнь» № 16, апрель 22, 1927. (Орфография и пунктуация автора сохранены).

Автор иллюстрации Галина Епифанова.